Сын Саша родился в новом доме, отец внес его в квартиру с каким-то волнующим, радостным торжеством. Супруги мечтали о детях во множественном числе, так как жили при физическом и моральном здоровье, и дети только дополняли счастье жизни. Да и как-то более ярко окрашивалось великое родительское и человеческое предназначение, над которым, однако, не задумывались и не искали ему объяснения. В этом смысле жизнь их шла простым, естественным порядком, а общественный образ жизни создавал им условия для исполнения самых наизначительнейших человеческих обязанностей.
Саша только что начал ходить в школу, как над его судьбой грянули капиталистические реформы, и первое, что они сделали — наложили запрет на его желание иметь младшего братика. Это желание они убили у родителей. Золотаревы, не сговариваясь, в полном единодушии вдруг перестали мечтать и говорить о рождении детей. Убить в людях мечту и желание рожать детей, — наверное, самая бесчеловечная бесчеловечность, которую принесли реформы российской капитализации на самое большое в мире предполярное поле.
И еще, свержение советского общества растоптало и растерло в пыль все то великое, достойное и высоко нравственное, чего достиг человек в борении сам с собою — желание и стремление одарить другого добром и радостью. Зато буржуазная реформация поставила перед бывшим советским человеком иную проблему жизни: в условиях, когда тебя забросило общество и отторгло государство, научиться самому вертеться, что по существу означает за счет других нажить себе материальное благополучие. В этом случае надо стать совершенно иным, чем был в советское время, совершенно новым человеком, сподобившимся для другого мира.
Но ни Татьяна, ни Петр не умели вертеться в корыстных целях за счет других, для них это означало поступать вопреки своей совести. Врожденная ли, воспитанная ли совесть их не позволяла им строить свою жизнь, создавать свое благополучие, тем более накапливать личное богатство за счет других. Их натуры были настроены на то, чтобы жить только своим, только честным трудом, а не чужим и нечестным трудом.
Но людское благополучие, построенное на трудовом равенстве, которое, оказывается, не все одинаково понимали, порушено. А богатство, созданное всем народом, расхвачено дюжими нечистыми, воровскими руками, которые заодно с народным добром прихватили и право Татьяны и Петра на свободный и радостный труд. И Золотаревы скоро вкусили радость от рыночной свободы на продажу своих рабочих рук, а по существу на продажу самих себя в рабство.
Не зря говорится: пришла одна беда — открывай ворота. У Петра произошло проще, чем у Татьяны. Неоплачиваемым отпуском его не дразнили, до конца января нового года кое-как дотянули производство в цехе, где он работал, а с февраля цех прихлопнули, а рабочих сократили, и заводу больше не потребовался ни лучший слесарь, ни токарь, ни фрезеровщик, да и как он потребуется, если рабочих трех цехов единым махом выставили за ворота завода.
Вышел Петр Агеевич за проходную, потерянно оглянулся и понял то, что он на улице никому не нужен, что нынче здесь люди идут мимо друг друга, ничего не замечая, и никому нет дела до других, если не покричать о помощи. Но ежели все такие, как он, закричат о помощи, то город содрогнется, такого содрогания все боятся, а потому все идут молча мимо друг друга.
Почти неделю Петр Агеевич еще ходил на завод, заглядывал с тайной надеждой и в заводоуправление, где вдруг все работники натянули на свое лицо, будто серые маски слепоты и безразличия и, казалось, не замечали даже друг друга. А руку знатному слесарю, с которым раньше здоровались с показным почтением, теперь лишь холодно подавали, не заглядывая в глаза, очевидно, чтобы не видеть немого вопроса.
Ходил Петр и по территории завода, еще с въевшейся привычкой хозяина, но уже и чужаком ходил, заглядывал в работающие цеха к знакомым товарищам, но и товарищи будто изменились — так равнодушно и холодно сочувствовали и молча показывали на пустующие бывшие рабочие места. Петр пояснял, что не пришел проситься на живое место, и уходил с подавленным чувством и с тяжелой мыслью, что с закрытием и опустошением цехов закрываются и глохнут души рабочих. Он прислушался к себе: нет, его душа не закрылась и не заглохла, но протянуть руку другому не с чем. Заходил он и в свой пустой и ставший гулким от тишины и безлюдья цех, но лучше бы и не заходил — так больно отозвалось на все его сердце, приросшее к цеху.
