Каспар же, как ребенок, взял и разбил часы, чтобы посмотреть как они сделаны. Он этого не узнал, а часы больше не ходят. Цилиндров уже почти не оставалось.
Я все-таки не мог сдержать улыбки, увидев, как он, бедняга, вспотел, когда понял, что мой "странный плод" можно было бы размножить, сделать цилиндры и диски достоянием библиотек на всех континентах Земли.
Понятно, Кноппа смущало не то, что он обокрал все человечества. Но ему не очень-то приятно было сознавать, что он своими руками сжег, уничтожил реальное государственное имущество, нанес своему райху огромный, невозместимый ущерб находка-то ведь была вещью неповторимой, уникальной. И кроме того, а это главное, еще не рассекреченной. И вот это все уничтожено. Кто должен быть за такое дело в ответе? Кто так спешил неизвестно куда и неведомо за чем?
Я уж доставил себе удовольствие, я постарался втолковать ему, вбить в него сознание вины. Мне кажется, была минута, когда Каспар готов был просить у меня пощады, униженно, как просит школьник, боясь, что его высекут.
Но очень быстро он спохватился, опомнился. На лицо вернулась краска. Нижняя губа презрительно оттопырилась. Я чувствовал, что в уме он перечислял мои "грехи" - Фрида, дружба с Валленштейном... Этого достаточно, чтобы... Он сплюнул, вытер со лба пот и сказал:
- А я-то думал, ты изречешь нечто дельное, стоящее внимания...
Каспар небрежно свистнул, закурил. Он явно передо мною хорохорился, бодрился:
- Но ты, однако, упорно продолжаешь бредить, - добавил он. Кнопп встал, выпрямился и четким шагом, как на параде, прошелся по лаборатории.
- И, в таком случае, черт с тобой! - резюмировал он.
Дверь захлопнулась, и я остался один. Очевидно, Каспар теперь постарается ускорить развязку. Я ему больше не нужен, скорее даже вреден, опасен. * * *
Я не буду заниматься описанием пыток, мучений, издевательств, которым подвергают нас, заключенных, в концентрационных лагерях. Отмечу только, что и в этой области изобретательность не знает границ.
...Любопытный разговор вели между собой вчера два моих конвоира, когда вели меня на очередную, как здесь принято говорить, "процедуру". Один из них, видимо, недавно вернулся с восточного фронта:
- О! Т-34! - несколько раз повторил он, качая головой. - Из трех тысяч немцев тогда уцелело двадцать восемь человек. Я в том числе... Это было в Кривом Роге. Русские танки прорвались в расположение наших войск. О! Эти их танки...
Сегодня меня умыли теплой водой, побрили, напоили, накормили, прифрантили. Даже надели мне на голову мою собственную мягкую широкополую шляпу. Меня привели в хорошо обставленный кабинет. Я и не поверил бы, что за колючей проволокой могут быть такие роскошные комнаты.
- Садитесь, садитесь, - услышал я.
Я поднял голову. Передо мною - профессор Халле. Все тот же орлиный нос и профиль Гете. Но глаза уже не сияют, прошлого огня нет и в помине.
- Да... все это чрезвычайно интересно, - начинает он неуверенным голосом. - Все эти таблицы.., да... Он делает вид, будто не знает, где мы сейчас находимся.
- На вашу долю выпало редкое счастье, - продолжает он, - наблюдать нечто, бывшее дотоле совершенно неведомым... Наш долг, долг людей науки, не только регистрировать факты, но и находить им объяснения, которые соответствовали бы требованиям времени.
Я преисполнился благодарности к этому слабому, но, как мне на мгновенье показалось, все же прекрасному человеку. Я даже подумал, что он пришел ко мне на свиданье по собственной инициативе.
Но что такое еще журчит там этот вибрирующий, умеющий проникать в сердце голос моего бывшего учителя?
- Огромный материал, отснятый на пленку, только вы один могли бы помочь нам расшифровать. Дело в том, что уже не осталось ни цилиндров, ни дисков, одна только оболочка... Но все существенное из того, что там содержалось, зафиксировано и в звукозаписи и на фотоленту... При желании вы, мы надеемся, могли бы помочь...
- Так, значит, все, решительно все уничтожено!
- Господин доктор Кнопп считает, что это приняло несколько иную форму, то есть, превращено в звуко- и фотопленку, следовательно, не уничтожено.
