А в чем выражалось это беспокойство? В основном в ощущении, что бюрократическая власть уже вследствие своей природы представляла собой своего рода войну против человеческого воображения. Это становится особенно очевидно, если обратиться к молодежным бунтам, прокатившимся от Китая до Мексики и Нью-Йорка и достигшим кульминации в парижском восстании мая 1968 года. Все они были направлены в первую очередь против бюрократической власти; все исходили из того, что бюрократическая власть душит человеческую душу, творчество, товарищеский дух, воображение. Знаменитый лозунг «Вся власть – воображению!», написанный на стенах Сорбонны, преследует нас до сих пор: его бесконечно воспроизводят на плакатах и значках, в рекламных брошюрах и манифестах, в фильмах и текстах песен во многом потому, что он словно воплощает нечто очень важное – не просто повстанческий дух 1960-х, а самую суть того, что мы называем «левым» движением.
Это важно. Еще как важно. Потому что, на мой взгляд, то, что произошло в 1968 году, показывает противоречие, заложенное в самой левой мысли с момента ее появления, – несоответствие, которое в полной мере проявилось именно тогда, когда она добилась своего крупнейшего исторического успеха. Во введении я высказал предположение, что современной левой мысли недостает последовательной критики бюрократии. Но если вернуться к самым истокам – к возникшей во времена Французской революции идее о том, что политический спектр можно разделить на левое и правое крыло, – то становится очевидным, что левая мысль, по сути своей, и является критикой бюрократии, даже несмотря на то, что она неоднократно была вынуждена приспосабливаться к бюрократическим структурам и мышлению, которым она изначально противостояла>69.
В этом смысле нынешняя неспособность левых сформулировать критику бюрократии, которая была бы адресована тем, кто за них когда-то голосовал, отражает упадок левых в целом. Без такой критики радикальная мысль теряет свою жизненную основу, рассыпаясь на мелкие протесты и требования.
Кажется, что всякий раз, когда левые решают придерживаться надежного, «реалистичного» пути, они закапывают себя еще глубже. На мой взгляд, чтобы понять, как это происходит, не говоря уже о том, что с этим можно было бы сделать, придется пересмотреть определенные изначальные посылки – прежде всего, что вообще означает быть «реалистом».
Будьте реалистами – требуйте невозможного!
(еще один лозунг 1968 года)
До сих пор я говорил о том, как структурное насилие создает искаженные структуры воображения и как бюрократия становится инструментом управления такими ситуациями, а также о формах структурной слепоты и глупости, которые она неизбежно порождает. Даже в своем наиболее совершенном виде бюрократические процедуры становятся глупыми и оборачиваются против самих себя.
Почему движения, борющиеся с этими структурами, так часто сами создают бюрократии? Обычно для них это является определенным компромиссом. Нужно быть реалистами и не требовать слишком многого. Реформы социального государства представляются более реалистичными, чем требования широкого распределения собственности; «переходный» этап государственного социализма кажется более реалистичным, чем резкий скачок к демократически организованным рабочим советам, обладающим властью, и так далее. Однако это поднимает другой вопрос. Когда мы говорим о том, что надо быть «реалистами», какую именно реальность мы имеем в виду?
Здесь, как мне кажется, будет уместно рассказать историю об одной группе активистов, в деятельности которой я участвовал.
С начала 2000 до конца 2002 года я работал в нью-йоркской группе прямого действия (ГПД), являвшейся тогда главным организатором массовых акций в Нью-Йорке в рамках Глобального движения за справедливость. Я называю ее «группой», но, строго говоря, ГПД была скорее децентрализованной сетью, действовавшей на основе принципов прямой демократии и опиравшейся на сложный, но довольно эффективный процесс достижения консенсуса. Группа играла центральную роль в работе над созданием новых организационных форм и существовала в чисто политическом поле. Никакими ресурсами, даже сколько-нибудь значительной казной, она не располагала.
