— Посторонись, пожалуйста, дорогой, — с южным акцептом сказал белоснежный мужчина, провожая под локоть свою даму к экипажу.
Котлов назло встал как столб, загородив дорогу: женщина коснулась его и поморщилась. Ее кавалер хотел сказать что-то резкое, под стать случаю, но увидел глаза Котлова в глубоких, как ямы, впадинах и произнес, хмыкнув все же:
— Очень извиняемся, гражданин пролетарий. Не обижайтесь, пожалуйста, что мы на вас немножечко подышали. Это, клянусь честью, отлично выдержанный коньяк. Компания заржала, Котлов задержал веселого человека за фалду.
— Два слова на прощанье, — сказал он. — Ты не на меня, на ладан ты уже дышишь, нэпманская зараза. Понял?
Уже в гостинице он объяснил Усману, что такое «дышать на ладан».
— Хорошо ты сказал, друг, честное слово! — обрадовался Усман. Ему очень хотелось сказать Котлову, что и у узбеков есть похожее выражение: «Мотылек гордится тем, что он красивый, а жить-то ему только до заката». Но он еще не знал русского слова «мотылек», а «бабочка» казалось неточным и не очень приличным.
Двенадцать лет спустя вспомнил об этом за столом, как о забавном. Говорили о том, как известная артистка, — она с мужем в тот день обедала у Юсуповых — спела в концерте арию Баттерфляй, и кто-то заметил, что «баттерфляй» в переводе «бабочка».
— А мотылек что такое? — спросил Юсупов.
— Тоже бабочка, только небольшая.
— А я думал, наоборот: мотылек и бабочка, как баран и овца, — Юсупов рассмеялся первым и рассказал о том майском вечере в Москве на закате нэпа.
Тогда, едва ли не сразу же после возвращения со съезда, Юсупову предложили первую в его биографии партийную должность: заведующего организационным отделом Ташкентского окружкома большевистской партии. Он отказывался очень искренне, ссылался — и это была правда, — что не очень подготовлен теоретически, вот, спасибо, в Москве, на съезде, многие моменты стали понятны — по поводу политики внешней и внутренней тоже, но все-таки знаний не хватает.
Тут его перебили и сказали, что для этой самой внутренней политики и приглашают на партийную работу его, бывшего батрака и пролетария Усмана Юсупова. Ему и таким, как он, предстоит окончательно победить нэп, завершить революцию на экономическом фронте. Для этого нужны кадры, а уж он-то доказал, что умеет разбираться в людях, с ходу определить, кто наш, кто чужой. Это одно, а второе — необходимо, конечно, создать партийные ячейки в каждом кишлаке, на каждом предприятии. Вот из этих отрядов и составляется армия строителей социализма. И опять же при этом нужно классовое чутье. «То, что у тебя, товарищ Юсупов, имеется, мы убедились. Это — талант! А теорию, время придет, освоишь».
К нему быстро привыкли. Он не входил, а вбегал в белое с розовыми лепными украшениями на фасаде здание у знаменитого ташкентского сквера, где все еще стоял литой памятник генералу Кауфману, окруженный провисшими тяжелыми цепями. Молодой, плотный, с жесткими, уже редеющими волосами, с крупными чертами лица, полный энергии, желания жить, действовать. Не просто легкий на подъем, а жаждущий движения, дела.
За неимением квартиры поселили Юсупова в старой двухэтажной гостинице, приметной разве лишь тем, что здесь, внизу, в длинном, лишенном окон буфете подавала бесподобные беляши известная всему Ташкенту угрюмая, но спорая в своем деле Викентьевна.
Он и потом, когда стал знаменитым Усманом Юсуповым, по старой памяти, не без озорства, склонность к которому никогда не утрачивал, заглянул сюда, оставив шофера в машине. Был самый безмятежный для буфета час, около полудня. В помещении было пусто, лишь у дальнего стола двое хорезмийцев в золотистых папахах пили чай из стаканов, обжигая с непривычки пальцы. Костлявая, сутулая, уже утратившая следы молодости женщина молча подала ему горячие беляши с белыми пузырьками неостывшего масла на золотистых бочках.
— Не узнала, Викентьевна, а? — спросил он, с удовольствием надкусывая круглый плоский пирожок.
— Почему же? — спокойно ответила женщина. — Юсупов вы. Кто же вас не знает? Тем более, жили у нас. В двадцать девятом, кажется.
