Потом еще такие же случал были. Я привык постепенно. Все привыкли.
Что делать оставалось, а?
Сохранился и документ, акт об обследовании хлопкоочистительного завода в селении Каунчи, составленный год спустя комиссией рабоче-крестьянской инспекции за № 12350. Свидетельствует он, впрочем, уже о другом качестве — настойчивости, не менее, чем мужество, необходимой человеку, вступившему на путь революции. В акте этом, копии которого направлены Совнаркому и ВСНХ, отмечаются отступления от норм охраны труда и техники безопасности на Каунчинском заводе и предлагается Турктекстилю принять экстренные меры для устранения недостатков и упущений, в частности, срочно обеспечить завод приводными ремнями и сшивками (вспомните несчастного, искалеченного Дусмата…), а также оборудовать вентиляцию в цехах. Документ подписан заместителем наркома РКИ и заведующим технопромышленным отделом.
Были эти ответственные работники отнюдь не какими-то бюрократами, а попросту были они засыпаны ворохом дел, писем, жалоб, летевших со всех предприятий молодой республики от организаций и от рабочих, впервые осознавших за собой права. Каждый требовал немедленно положительного ответа и точно так же — срочного удовлетворения производственных нужд. А в аппарате РКИ сотрудничало два десятка человек, имелся одни телефон и одна повозка на лопнувших рессорах. Сверхусилия потребовались от девятнадцатилетнего парня из Каунчи, который в каждый свой выходной день упорно отправлялся в Ташкент.
В поезде, признавался позже, умудрялся проехать бесплатно, а в трамвае не удавалось: кондуктора в Ташкенте были бдительны. Шел от вокзала до торгового дома на углу Соборной — там помещался Дворец труда — пешком, хлюпая разбухшими чунями по выбитым тротуарам. Но главное — терпение требовалось, когда сидел часами в узкой приемной, где висели плакаты, из смысла которых улавливал только, где буржуи, где рабочие, да таблички с запрещением курить. Он в ту пору изредка употреблял едкий нюхательный табак, который кладут под язык. Судя по тому, что многие товарищи, как зеницу ока берегущие свою очередь, тоже то и дело закладывали изрядную порцию под язык, чтоб легче переносилось ожидание, на этот самый «нас» запрет не распространялся.
Бывало, он уходил, не дождавшись нужного товарища, потому что заседания все не кончались, а надо было поспеть к последнему поезду: утром в цех, как всем. Тогда особенно проникся Юсупов неприязнью к ожиданию в приемных. В своей он впоследствии не терпел очередей из чинно сидящих, тоскующих, неодобрительно поглядывающих друг на друга людей. Требовал от помощников, чтобы каждому посетителю по записи назначили время с точностью до минуты. Не явился — пеняй на себя.
Юсупов выдержал все тяготы, добился приема и сказал, что рабочие ждут инспекцию.
Наступал декабрь. От товарища, который принял Юсупова, требовали годовую отчетность; голова у него пухла от забот, но он все же улыбнулся, глядя на непреклонного парня из Каунчи.
— Приедем непременно, — сказал он.
— Когда? — спросил тот и объяснил: — Я же должен точно сказать рабочим. — Он сделал упор на последнем слове.
— В начале месяцу, — сказал товарищ.
Он сдержал слово. Юсупов был счастлив, хотя в то время, когда комиссия ходила по заводу, пояснения давали старшие, а он молчал и держался позади, как и положено на Востоке. Но так уж устроена жизнь коллектива: помнится накрепко и хорошее и худое, — вместе складывается то, что называется репутацией. Юсупов не забыл, конечно, о своих хлопотах по поводу комиссии, но числил это поручение в ряду других, похожих и непохожих. Когда же его вместе с сестрой Назирой принимали в кандидаты партии, то больше всего на собрании говорили, что он, Юсупов, за рабочий класс болеет, и приводили этот пример с комиссией: «Не ради себя, ради общества старался». Кто-то вспомнил даже: «Один раз в Ташкент за комиссией ездил, промок, болел даже». — «Наш парень, — сказали, — за трудовой народ душу отдаст».
О себе он не думал, что действительно такой. Решил быть таким. Ильич завещал это. В партию вступали они с Назирой по знаменитому ленинскому призыву, в 1924 году.
