– Что за бес на мя залез?
– Заноза!
– Яз, атаман, – удивленно отмолвил балагур и, попытавшись встать, жалобно простонал: – Ох, башка трешшит!
Оползавши окарачь незнакомую избу, они скоро нашли и добудились Ивана Святослова и Федосия Лаптя. Вся дружинка была в сборе. Токмо где? Вместях искали выход, да руки всюду натыкались на толстенные бревна стен.
– Братие! А никак в порубе мы! – подал голос Лапоть.
– Вырваться нать! – отозвался Святослов.
– Вырваться! Ишь, резвец какой! – отмолвил Заноза. – Не то чудо из чудес, что мужик упал с небес, а то чудо из чудес, как он туда залез. Ежели в узилище мы, то кому-нито тое надобно.
– Я чаю, сие вельяминовских рук дело, – мрачно сказал Горский.
Минуты, часы ли, а может, и дни расточились в кромешной тьме узилища, пока не лязгнул снаружи тяжелый засов, и могутная, из цельных бревен рубленая дверь отошла в сторону, ослепив затворников хлынувшим со двора морозным светом. Не сразу и Вельяминов, шагнувший вслед за стражником в затхлое нутро поруба, углядел новгородцев.
– Каково почивали, Дмитриевы слуги? Не охолодали? – насмешливо вопросил он.
– Ты нас вверг в поруб? – не отвечая на издевку, промолвил Горский.
– Не яз, а по наущенью моему великий князь Тверской Михаил Александрович, коему передался я вчера и душою, и телом. Великая честь вам досталася, не где‑нибудь – в тайном порубе сего светлого князя сгниете.
– Сгниете, коли от Митьки проклятого не отступитесь! – возвысил голос Вельяминов.
– Переметчик! Сука семитаборная! – выругался Заноза.
– Придержи язык, ухорез новгородский. А то как бы самому уха не смахнули, да вместях с головой! – потемнел лицом боярин. – Не изменник есмь. За своим в Тверь пришел! Наш род отвеку великое тысяцкое держал и держать будет. Токмо теперича при великом князе Владимирском Михаиле Александровиче. То мне обещано.
– А тебе, старшой, – глянул он на Горского, – почто вдругорядь грудь за князя подставлять? Счастье твое, что у холопа моего на Москве рука дрогнула, царствие ему небесное! А ныне чуда не будет. Сгинешь попусту, и князь твоей службы верной не узнает. Думайте покудова.
И дверь в темницу со скрипом затворилась.
Ан и ошибся Вельяминов. К концу масленой седмицы знал уже все государь московский и об изменнике, и о верных слугах, ввергнутых в узилище. Есть у Дмитрия тайные доброхоты не токмо в любом княжьем терему, но и в Орде, и у Ольгерда литовского! Пото и крепнет земля московская. Будет вскорости князь судить да рядить с ближними, как помочь верным дружинникам. Писание слать, дабы выдали добром новгородцев? То невместно. Поймет Михаил, что тайные его дела на виду, да и прикажет тихо кончить узников. А чтоб он Вельяминова головою выдал – того и не жди! Да и не засидится иуда в Твери, того гляди в Орду махнет. Долго будут толковать ближние, покуда не решат: пождать надобно, ведь не войну же с Михаилом из‑за четырех повольников учинять!
Однако то все еще впереди: и говорка долгая, и решенье княжье. А пока, выйдя из поруба, высоким тыном наособицу обнесенного, идет Вельяминов, с хрустом вминая снег зелеными сафьяновыми сапогами, ко княжьему терему.
Михаил Александрович, сожидая московского боярина, раздумчиво глядел в затейливо расписанное морозом генуэзское стекло – хоть этим перешиб Дмитрия тверской князь! На Москве‑то сплошь слюда в оконцах, сам зрел. И тако зрел, что и до смертного часу не забудется.
Михаил гневно заходил по горнице. Сколь годов прошло, а коварство московское помнится, будто вчера створилось. Яко лося на охотничий манок, созвали тогда на третейский суд с дядей Василием Кашинским да братцем Еремеем. Да и не поехал бы, коли б не митрополитово слово. С того Алексия все зло и учинилось. Что Дмитрий – вьюнош тогда еще, соплей перешибешь!
Ежели б не встрял владыка в злую руготню, возгоревшуюся промеж тверичами, когда уж кровью глаза налились, разве отмахнул бы его Михаил поносным словом! Нарочно подставился митрополит, зная пылкий княжий норов. А и было с чего пылить! Из богом забытого Микулина вознесли его в ту пору на тверской стол волчий нюх да литовский полк, выпрошенный у всесильного зятюшки – Ольгерда. Дуром вломился он тогда в Тверь, улучив самое годное время. И отдать теперича кусок отхваченного невзначай пирога – Вертязин, владенье брата Еремея, самую что ни на есть лакомую сердцевину того пирога? На-кося, выкуси!
