А вот и еще один танкер идет вниз по Эльбе — это уже шестой после моего завтрака, он зовется «Кишу Мару» или «Куши Мару», неважно — так или иначе, он придет по назначению, как и «Клэр Б. Напассис» или «Бетти Эткер». У них неглубокая посадка, их винты бьют по воздуху, взбивая суп из ледяной воды, они пройдут мимо Глюкштадта и Куксхафена и на уровне островов — то есть на нашем уровне — последуют заданным курсом на запад.
Покамест у меня нет желания погрузиться на такое судно, чтобы вдруг высадиться в Дхаране или Каракасе, я не вправе ни по прихоти течения, ни по собственному капризу перенестись под другое небо, я должен идти своим курсом, это такой же заданный курс, а ведет он в Ругбюль, к пристани «Воспоминания», где для меня все приготовлено и уложено штабелями. Мой груз лежит в Ругбюле. Ругбюль — порт моего назначения, а также в известной мере Глюзеруп, а потому мне нельзя выпускать из рук штурвал.
Как дружно все само просится и плывет мне в руки теперь, когда концы заброшены, и как достоверно и надежно все встает передо мной: я просто-напросто расстилаю равнину, вписываю в нее негустую сеть рвов и мутных каналов, оснащаю их голландскими шлюзами, расставляю по насыпным холмам пять ветряков, которые открываются глазу с крыши нашего сарая — среди них моя милая бескрылая мельница, — и воздвигаю вокруг ветряков и побеленных или ржаво-красных усадеб защитный локоть дамбы, ставлю на западной стороне маяк в красном колпаке и позволяю Северному морю омывать буны там, где художник из своей кабины наблюдает за его набегами, обвалами и кипящими бурунами. И мне остается лишь пройти по узенькой кирпичной дорожке, чтобы увидеть мой Ругбюль — сначала табличку «Ругбюльский полицейский пост», под которой я часто стоял, дожидаясь отца, а когда дедушку и только от случая к случаю сестру Хильке.
Как неподвижно все лежит предо мною, отдавшись в мое распоряжение, — равнина, резкий свет, кирпичная дорожка, торфяные пруды, табличка, прибитая к облезлому столбу; как спокойно все всплывает из подводных сумерек — лица, скособоченные деревья, предвечерние часы, когда стихает ветер, — все это возникает в моей памяти, и я снова стою босиком под табличкой, наблюдая художника или только плащ художника, который, устремляясь к полуострову, треплется над дамбой. У нас стоит северная весна с соленым воздухом и холодными ветрами, и я снова жду в своем тайнике, в старой тележке без колес, с задранным кверху дышлом, жду сестру Хильке с ее женихом, они собрались на полуостров за чаячьими яйцами.
Скуля и клянча, я просился с ними, но Хильке не пожелала меня взять. Еще чего, фыркнула она, а потому я скорчился на щелястой платформе тележки, дожидаясь, чтобы по возможности незаметно за ними пойти. Отец сидел в своей тесной конторе, куда вход был мне настрого воспрещен, и своим округлым почерком писал отчеты, тогда как мать заперлась в спальне, как делала часто в ту злополучную весну, когда Хильке впервые привезла к нам своего нареченного, своего Адди, как она называла Адальберта Сковронека. Я услыхал, как они вышли из дому, и увидел в щель, как они проходят мимо сарая. Хильке — впереди, со своей привычно властной, самоуверенной манерой, он — как всегда, на прямых ногах, отставая на шаг. Тут тебе ни сплетенных пальцев, ни скрещенных за спиною рук, нащупывающих местечко на талии у подружки, ни красноречивых касаний — и так все время, пока под свистящий шелест дождевиков они приближались к кирпичной дорожке, а потом, ни разу не оглянувшись, свернули к дамбе. Они шли, будто и не догадываясь, что за ними следят, шли скованно, до смешного одинаковой походкой, стараясь показать, что единственное, к чему они стремятся, — это чаячьи яйца. Неестественно прямая спина, тяжелая поступь, точно они шагают в свинцовых сапогах, боязнь дотронуться друг до друга — все это, казалось, проистекает оттого, что в спальне слегка шевелится занавеска, то поднимаясь и набухая, то опадая, отдернутая нетерпеливой рукой.
Я знал, что она стоит у окна. Знал, что она смотрит вниз, осуждая и бесясь по-своему, с застывшим суровым красноватым лицом, надменно скривив губы. «Цыган», — только и сказала она отцу негромко и злобно, узнав, что Адди Сковронек — музыкант, что он играет на аккордеоне в том самом гамбургском отеле «Пацифик», где Хильке служит кельнершей. «Цыган», — сказала она и заперлась в спальне, Гудрун Йепсен, материнская кариатида в моих пропилеях.
