В соседних избах погас свет. Над самым двором повисла чистая и яркая Большая Медведица. Во дворе пахнет свежестью, пахнет деревом от новой дровяной поленницы и сосновым лесом, который начинается сразу за избой.
Хорошо жить на свете после стопки красненького. Колдуненко смотрит на звездный ковш и вспоминает почему-то, как огромный дед его Никон залезает лошади под брюхо и, натужно распрямляясь, поднимает ее от земли. А кругом – народ, собрались мужики из соседних деревень. Ох, здоров был Никон!
...То видит вдруг, как с молодой Шурочкой летят они на отцовой линейке через осеннее поле круто вниз, прямо под родительское благословение. Вспоминает без радости, что вот, мол, как все было хорошо, и без сожаления – было, да прошло. Просто вспомнилось.
Запахнувшись плотнее в длинное грязноватое пальто и скрипнув болотными резиновыми сапогами, Колдуненко зябко передергивается и через темные сени идет в избу. Писать.
Хорошо жить на свете после двух стопок красного. Большими узловатыми пальцами он разглаживает на столе тетрадный в клеточку лист. «В Ленинградский областной суд. Касационая жалоба». Чужого ему не надо, но и своего не отдаст. «Решение Лужеского народного суда об алиментах от дочек считаю неправильное. Дочки получают хорошую зарплату. Мария Николошвили живет в Ленинграде – кандидат наук получает 175 руб. и...– старик Колдуненко задумался, посмотрел на темное окно и добавил: – ...и за науку 50 процентов, а Чумаченко Людмила – мастер на фабрике».
Городские деньги к деревенским, думает он, как старые к новым, десятка к рублю. На сто семьдесят пять рублей он бы в своей-то избе, при своем-то хозяйстве жил бы, как на миллион. А тут что выходит: получил пенсию 56 рублей 22 копейки и за дрова отдал сразу 16. Пять кубометров. Метровки. Лесничество дерет по три двадцать за кубометр, а вообще-то можно купить и по рубль шестьдесят. Но тогда самому – машину искать, в лес ехать, штабеля грузить... Нет уж, накладнее выйдет. Потом, значит, он шаловским мужикам за распиловку уплатил пятерку, рубль – кубометр, у них пила хорошая, механическая – «Дружба». Да бутылку пришлось им поставить – еще два рубля.– Константин Иванович качает седой головой.– Сколько ж от пенсии осталось? За свет – рубль сорок, за репродуктор – полтинник... А газеты? «Лужскую правду» надо? «Известия» надо?.. Воровать бы надо. А? Да ведь поймают.– Старик вздыхает.– Главное, дочки грабят, подали в суд – наследство делить после смерти Шуры. Наследство... корову да свинью продал. Надо теперь уплатить каждой по 157 рублей 70 копеек. Одни минусы.
«У меня плохое положение, не имею ничево, прошу установить с Николошвили... – сколько же написать? – ...20 руб., с Чумаченки – 15 руб.».
Складывая лист вчетверо, Константин Иванович подумал, что хорошо все же, что дрова – березовые, березовых – месяца, считай, на три хватит. Ох, народила ты мне, Шура, врагов... Спасибо тебе, народила...
Дед снова вспоминает Шурочку и себя молодого – лучший гармонист в округе, с десяти лет на всех свадьбах во всех деревнях – свой, званый. В Борщах, Романове, Заозерье, Грибнах. Как-то в Демидовом хуторе, в четырех километрах от его деревни Арлеи, увидел новенькую. Узнал – из Ленинграда, отца-большевика замучили в царской тюрьме, мать умерла уже здесь, на хуторе, и она, сирота, осталась тут у родственников. Первый гармонист и красавица, каких свет не видал не могли не повстречаться. Против воли крутого отца решил жениться. «Уйду из дому»,– пригрозил. Не захотел отец терять кузнеца в доме: «Вези, будем глядеть». Запряг скорехонько лучшую отцову лошадь... Летели – в одной руке вожжи, другой – Шуру к себе прижал... Этому без малого пятьдесят лет. Пять-де-сят! Была осень, уже убрали лен, была грязь и был дождь. И она сидела с ним рядом в самотканом полотняном платье.
...Нет, не отдаст он дочкам ни одного метра в избе. Сам ее срубил. Отсудили теперь у него дочки кухню, кладовую... Вырастил, выучил на свою голову. Нахлебницы, иждивенки...
