Михаил Давыдович человек надежный, пока самолет с его сотоварищем не поднялся в воздух, он не ушел.
В самолете Смолин волновался ужасно – как-никак не был дома тридцать пять окаянных лет.
В аэропорту он не увидел ни брата, ни сестры, ни одного знакомого лица. Поток пассажиров увлек его в автобус. Он бесплатно доехал до Никольска, вышел и сразу узнал все вокруг. Увидел первым делом магазин, вспомнил, что до войны работал здесь его земляк коныгинский, сосед Цыпашев Николай Никифорович. Смолин зашел, встал в сторонку, долго стоял в углу и ни о чем не спросил женщину за прилавком – два поколения людей родилось за это время, о чем и о ком спрашивать?
Весь день он ходил по Никольску, смотрел вокруг и с волнением узнавал свою родину – все то же, и окать не перестали.
Только на исходе дня решился двинуться в Коныгино, родную деревеньку, посреди единственной улицы которой метровые ухабы и даже в самые засушливые лета стоит в яминах зеленая вода. Если идти по большаку и, не доходя Мокрецова, спуститься по среднему угору, то будет это верст шесть-семь А если идти низиной напрямик, а он знал и помнил эту дорогу до подробностей, то будет раза в полтора ближе – так и пошел.
Он ступил за Никольск, и перед ним открылась, двинулась ему навстречу благодать – поле, лес, речка Куечиха. Все, что было спрятано под снегом, все что замерло и уснуло на зиму, он знал: шиповник и пырей, клевер и ромашки вдоль просеки, заливные луга, в которых трава по грудь, ивняк вдоль реки, из которого так хорошо плести туески и корзины, знакомые березы – а из них пестеры да лапти хороши были.
Смолин миновал два овражка – а тут летом душистые копенки сена стоят – и вышел к реке. Лежали в отдалении деревянные боны, их вынули из реки и оттащили, чтобы весной не унесло вместе со льдом. Здесь, на последнем повороте, стояла странная пара – плакучая береза рядом с елью. Отсюда и увидел Смолин свою притихшую под снегом родную деревню и ближнюю к нему собственную избу.
Борис сидел с женой на кухне, глянул в окно на зимний вечерний двор и не поверил глазам – во дворе стоял брат. Первое, почему-то, что увидел Борис,– стоял его младший брат без варежек, с голыми красными руками. Висели на нем хлопчатобумажные серые больничные брюки, фуфайка накинута. Худенькая и маленькая шапка сбилась на лоб, а поскольку завязки были оторваны, то уши под края подоткнуты. И валенки дырявые.
– Доездился в больницу,– упрекнула Бориса жена,– сам теперь и возись.
– Молчи,– сказал он,– тебе – никто, а мне – брат.– И вышел отворять дверь.
Одежду всю сожгли.
– Срамнее этой отправки нету,– вспоминал потом старший брат.
Если от тропинки Никольского погоста свернуть вправо, пройти через чужую могилку, следующая как раз и будет Прасковьи Петровны Смолиной – без надписи и фотографии, просто крест темно-синий. На второй же день и пришел сюда с таким опозданием младший сын ее, кроткий и совестливый, которого она ждала, сколько могла, и в смерть которого не хотела верить.
И хоть вернулся он не в сорок пятом, и хоть пришел не к жене, а к матери, и выпить он на могиле никак не мог по причине слабого здоровья, а все же как тут не вспомнить Исаковского:
Не осуждай меня. Прасковья,
Что я пришел к тебе такой.
И имя сошлось, такое прекрасное и редкое, и разлучница та же – война. И еще подошли слова про солдата:
...Никто его не повстречал.
Как же вы не подумали, спрашивал я Веру Степановну Фоменко, что у больного Смолина в дороге от волнения приступ мог случиться, что просто даже автобуса он 35 лет не видел, да что там автобус – под любые деревенские сани угодить мог медлительный нерасторопный инвалид.
Испугалась заведующая отделением. Но не за Смолина – о нем не спросила, где он и как он,– а за больницу, за себя.
– Мы иногда выделяем провожающих, а тут... телеграмму родственникам отправили чтоб встретили.
Подумала и поправилась:
– Кажется, отправили...
В Никольске мне очень помог председатель райисполкома Корепин. Вопрос был принципиальный, и за январь 1978 года проверены были все телеграммы, поступившие в Никольск и Коныгино, на помощь отозвали даже почтовую работницу из отпуска, благо недалеко оказалась. Никаких квитанций, никаких других следов кувшиновской телеграммы не нашли. Не было ее, не было.
