– Еще кто-нибудь к тебе подходил?
– Нет. Не осмелились бы. По крайней мере, пока я завтракаю с тобой. Ведь ты писатель с международным именем. Они не станут поднимать бучу в присутствии писателя с международным именем.
– Тогда почему у тебя потребовали удостоверение личности?
– Потому что тот хмырь боится нарушить инструкции. Все боятся. А теперь я хочу съесть свой завтрак в компании своего писателя с международным именем. Я голодная.
– Может, переберемся в другое место? У меня к тебе серьезный разговор.
– О нашей свадьбе? Когда она состоится?
– Не совсем об этом. Давай, уходим.
– Нет, мы должны остаться. Пусть видят, что мы не боимся.
Она берет меню, руки ее заметно дрожат.
– Ты должен остаться, – говорит она. – Посиди здесь – съешь завтрак, выпей кофе, чашку за чашкой, и обязательно выкури сигару. Они, как увидят тебя с сигарой, сразу отвяжутся.
– Ты придаешь слишком большое значение одной-единственной сигаре.
– Знаю я этих чешских полицейских – выдохни им разок дым в лицо и увидишь, какие они храбрецы. Вчера вечером я сидела в баре, потому что ты меня не захотел, и вот сижу я, болтаю с буфетчиком о хоккее, и входят двое, садятся и давай предлагать мне выпивку. А на улице маячит государственный лимузин. Мы пьем, они перебрасываются сальными шуточками с барменом, а потом показывают на тот огромный автомобиль. И говорят: “Не желаете ли прокатиться? Не на допрос, а так, развеяться. Выпьем еще водки, повеселимся”. У меня в голове: “Не бойся, не показывай им, что тебе страшно”. В общем, приезжаем мы к казенному зданию, входим внутрь, а там темень, я говорю, не видно, куда идти, а один из них вдруг говорит, что свет включать нельзя. “Из-за света, – говорит, – нас могут увидеть”. Понимаешь, и он боится. Теперь я знаю:
не одной мне страшно. Может, это вовсе даже не их автомобиль, а их начальника – что-то тут явно не так. Они открывают дверь, мы усаживаемся в темной комнате, эти двое наливают мне водки, и не успеваю я выпить, как один уже вытаскивает член и пытается усадить меня на него. Я его пощупала и говорю: “С таким исходником это чисто технически невозможно. Слишком вялый. Дай-ка у него пощупаю. Нет, с таким еще технически невозможнее. Я ухожу. Веселья тут никакого, и к тому же ничего не видно. Пустите!” И как заору…
Подходит официант принять заказ. Яйца пашот, две порции – ничего непорочнее жизнь не может нам предложить.
Я выпиваю три чашки кофе, после чего Ольга протягивает мне кубинскую сигару, и в 8.30 по центрально-европейскому времени я – а я курю сигары раз в десять лет, а потом неизменно недоумеваю, с какой стати я их курил – иду ей навстречу и закуриваю.
– Докури сигару, Цукерман. Когда Чехословакия вернет себе свободу, тебя за то, что ты докурил эту сигару, сделают почетным гражданином. На гостинице повесят доску в память о Цукермане и его сигаре.
– Я докурю сигару, – говорю я, понижая голос, – если ты отдашь мне рассказы, которые написал отец Сысовского. Те, на идише, которые остались здесь. Я встречался с твоим мужем в Нью-Йорке. Он попросил меня съездить сюда за ними.
– Эта скотина! Эта свинья!
– Ольга, я не хотел тебя вот так огорошить, но мне посоветовали в вашей стране не задерживаться.
– Ты познакомился с этим чудовищем в Нью-Йорке!
– Да.
– А с той престарелой инженю? С ней ты тоже познакомился? И она тебе поплакалась, как ей надоели все эти мужчины у ее ног? А он тебе открыл секрет, как интересно с ней заниматься любовью, – каждый раз приходится брать ее штурмом! Так вот почему ты здесь, не ради Кафки, а ради него?
– Говори тише. Я увезу эти рассказы в Америку.
– Чтобы он смог в Нью-Йорке заработать на своем покойном отце? И накупить ей там в Нью-Йорке драгоценностей?
– Он хочет опубликовать отцовские рассказы в Америке, в переводе.
– С чего это вдруг – ради любви? Ради преданности?
– Не знаю.
– Зато я знаю! Он потому и бросил мать, бросил меня, бросил ребенка – все из-за преданной своей любви, которой он воспылал. Бросил всех нас ради той потаскухи, которую там штурмуют все кому не лень. Чем она занимается в Нью-Йорке? Так и играет Нину в “Чайке”?
