— Ну, это ты загнула, Марья Афанасьевна, — развел руками Хоменко. — В Москву со всего мира едут. Я сам там учился, к примеру, на высших партийных курсах.
— Ты — другое дело. У тебя политика, а у него земля. Она — наша учительница… А если послать уж кого приспичило, возьми вон Костоглода. Все одно здесь только груши околачивает.
— Какие груши? — вспыхнул Костоглод. — Вы на что намекаете?
В толпе зашикали, засмеялись.
— Так что — не отпускаете Березина? — повторил вопрос Хоменко.
— Не-е-ет! — пронеслось над площадью.
— Правильно делаете, — улыбнулся Хоменко. — Я бы тоже не отпустил на вашем месте.
В гостиной своего дома Григорий Березин натягивал высокие резиновые сапоги.
— А с чего все началось, откуда эти разговоры — стадион, конюшня? — спросила Евгения Федоровна.
— А черт их знает! Хоменко разве скажет? Из него слова лишнего не выбьешь… Думаю, кто-то отсюда доносит…
— Кто же?
— Не хочу гадать. Начнешь ковыряться в памяти — где, кому что не так сказал, сам не заметишь, как хороших людей в плохом подозревать начнешь… Принеси-ка мне на всякий случай куртку брезентовую. Плавни все-таки, может пригодиться.
Евгения Федоровна вышли из комнаты, а Березин выглянул в окно — на дорожке перед палисадником стояли две «Волги» и возле них прохаживались, беседуя, Хоменко и Чернобривцева.
— Вот, протянула куртку Евгения Федоровна.
— Может быть, все-таки съездишь с нами? — не очень уверенно предложил Березин, отводя глаза в сторону.
— Да нет, Гриша… Да и по дому хватает всего… Ну, счастливо тебе… — Она обняла его, прильнув к груди.
— Да что ты, Женя! — Березин похлопал жену по плечу. — Как будто в дальнюю дорогу провожаешь. Вечером буду дома.
— Буду ждать, Гриша!
— Ну, хорошо, хорошо… — Березин мягко высвободился из объятий супруги.
— Папа, — остановил его голос дочери, когда он торопливо пересекал двор.
Анюта сидела на подоконнике.
— Чего тебе, Анюта? — почему-то вполголоса спросил Березин.
— Я хотела тебя попросить…
— Давай твои просьбы.
— У меня их немного, всего одна. Не обижай маму…
— Да ты что?! Что ты придумываешь?! — вспыхнул Березин.
Но Анюта спокойно смотрела отцу в глаза, и Березин, не выдержав взгляда, резко повернул к калитке.
Евгения Федоровна застыла в комнате, возле окна.
Хоменко, Березин, Костоглод, Чернобривцева в приазовских плавнях. Они знакомятся с ходом работ для будущих рисовых плантаций, спорят со строителями, выслушивают их объяснения…
И — тишина. Двое стоят, обнявшись. Через мгновение они вернутся в реальный мир, но сейчас нет никого на земле. Только они. Постепенно они возвращаются в действительность, и снова шуршит камыш, доносится равномерный шелест близкого моря.
Ольга первая разжала руки.
— Мы потеряли голову, — срывающимся голосом сказала она.
— Все равно будем вместе, Оля! — выдохнул Березин.
— Нет, Гриша, не будем, не будем. Не имеем права! Разве это счастье, если оно ворованное!
— Так я и знал! Не надо было тебе приезжать в совхоз, да еще домой ко мне являться!
— Это Хоменко…
— Старый черт! Догадывается, наверное…
— Раньше догадывался, Гриша, а теперь все знает. Все, как есть. Я ему все рассказала…
— Ты?!
— Он сознательно привез меня в совхоз. И в дом к тебе привел. И жену показал… Все точно, без промаха…
— Старый черт! Сам на ладан дышит и другим жить не дает!
— Нет, Гриша, Хоменко справедливый, добрый человек.
— От его доброты у других сердце останавливается!
— Нельзя свое счастье на чужой беде строить, нельзя, Гриша… Это я в твоем доме поняла…
— И это все, что ты поняла?
— Гриша, я же люблю тебя…
И Ольга порывисто обняла Березина.
В камышах две лодки. В одной из них — Чакан, в другой — Раймон с женой. Все трое закинули удочки в воду и, как зачарованные, не сводят глаз с поплавков. Первой не выдерживает Мари:
— Емеля, может, не здесь ловим?
— Т-ш-ш… — предостерегающе поднял палец Чакан, не отрывая глаз от поплавка.
В этот момент Раймон дернул удочку, и в воздухе заплясала серебристая рыбка. Раймон деловито снял ее с крючка и бросил на дно лодки, где уже трепыхались другие неудачницы.
— А у него все идет и идет!.. — возмутилась Мари.
— Рыба, она животная серьезная. К ней подход нужон… — сказал Чакан. — Мой голос для них все одно как Левитан по радио, отродясь известен. А которые помоложе, тем мамаши и папаши расскажут, кто я есть. Обратно ты со мной беседуешь, они и тебя на заметку берут. А Раймон, он им по-французски: силь ву пле, мадам или мамзель. И она, как дура зачарованная, лезет на крючок…
