Таким образом, ван Миттен и его друг Керабан в комфортабельном кузове с застекленными окнами и ставнями, а Бруно с Низибом, забравшиеся в кабриолет с подъемной рамой, — все четверо в этом средстве передвижения вполне могли бы добраться и до Китая. К счастью, Черное море не простирается до тихоокеанского побережья, иначе ван Миттен вполне мог бы познакомиться и с Небесной империей[81].
Приготовления начались немедленно. Не имея возможности поехать в тот же вечер, как он обещал в пылу спора, господин Керабан хотел отправиться в путь, по крайней мере, с наступлением утренней зари. Но одна ночь — это не слишком много времени, чтобы принять должные меры и уладить дела. Поэтому все служащие конторы были созваны как раз в тот момент, когда они собрались отправиться в какой-нибудь кабачок, чтобы прийти в себя после долгого дневного поста. Кроме того, на месте находился и Низиб, очень проворный в подобных случаях.
А Бруно должен был вернуться в гостиницу «Пест» на проспекте Пера, где его хозяин и он остановились утром, чтобы немедленно перенести в контору весь багаж ван Миттена и собственный. Сам же податливый голландец, которого Керабан не терял из виду, не осмеливался покинуть строптивого набоба ни на минуту.
— Итак, мой хозяин, это решено? — спросил Бруно перед уходом из конторы.
— А как же иначе может быть с таким чертом! — ответил ван Миттен.
— Мы отправимся в путешествие к Черному морю?
— По крайней мере, если мой друг Керабан по пути не изменит планов, а это маловероятно.
— Из всех турецких голов, изготовленных для того, чтобы их колотили на ярмарках, — съязвил Бруно, — едва ли найдется такая же жесткая, как эта.
— Твое сравнение, Бруно, хоть и неуважительно, но верно. И поскольку я разбил бы себе кулак об эту голову, то на будущее воздержусь от того, чтобы колотить по ней.
— Между тем, хозяин, я надеялся отдохнуть в Константинополе, — продолжал Бруно. — Но путешествие…
— Это не путешествие, Бруно, — возразил ван Миттен. — просто другая дорога, по которой мой друг Керабан предпочитает вернуться обедать к себе.
Такой способ видеть вещи не вернул Бруно спокойствия. Он не любил перемещений, а теперь нужно будет передвигаться в течение недель, возможно, месяцев по разным землям, что мало интересовало его. Кроме того, из-за присущей таким долгим поездкам утомительности слуге придется похудеть и, следовательно, потерять те благоприобретенные шестьдесят семь фунтов, которыми он так дорожил.
И тогда хозяин услышал вечный жалобный рефрен[82] Бруно:
— С вами случится несчастье, сударь, повторяю вам, с вами случится несчастье.
— Увидим, — ответил голландец. — Иди же, однако, за багажом, пока я куплю путеводитель, чтобы изучить эти разнообразные земли, и записную книжку для записи впечатлений. Затем ты вернешься сюда, Бруно, и отдохнешь…
— Когда?
— Когда мы закончим черноморское путешествие, коль скоро нам предназначено судьбой совершить его.
В ответ на это фаталистическое[83] рассуждение, которое одобрил бы любой мусульманин, слуга покачал головой, покинул контору и отправился в гостиницу. Воистину это путешествие не сулило ему ничего хорошего.
Через два часа Бруно вернулся с несколькими носильщиками, снабженными крюками, которые удерживались у них на спине при помощи крепких ремней. Они были из тех самых туземцев, одетых в подбитую войлоком материю, покрытых калахами[84], вышитыми разноцветным шелком, и обутых в двойную обувь, одним словом, из тех хаммалей[85], которых Теофиль Готье[86] так верно назвал «двуногими безгорбыми верблюдами». Наши же носильщики были и горбатыми из-за множества тюков, которые они переносили на себе. Весь их груз был сложен во дворе конторы, и сразу же началась загрузка почтовой кареты, предварительно вытащенной из сарая.
А в это время господин Керабан, как и полагается старательному негоцианту, приводил в порядок свои дела. Он проверил состояние кассы и свой дневник, дал инструкции начальнику служащих, написал несколько писем и взял большую сумму в золоте, поскольку бумажные деньги обесценились в 1862 году и больше не котировались. Нуждаясь в российских деньгах для того отрезка пути, который следовал по побережью Московской империи, Керабан намеревался обменять турецкие лиры у своего друга, банкира Селима, коль скоро его маршрут пролегал через Одессу.
