Бурхан сначала землю сотворил ровной и гладкой. Но черт спрятал от бурхана часть земли и раскидал горстями по всему свету. Оттого и горы поднялись. Бурхан спросил черта: «Ты зачем землю испортил? Была она ровная и гладкая, а теперь ходи и спотыкайся». А черт не задержался с ответом: «Когда буряты будут спускаться с горы, то, боясь оборваться, воскликнут: «Ай, бурхан!» А когда полезут в гору и устанут, то помянут меня: «Вот чертова гора!» Так нас с тобой буряты никогда не забудут».
Умный был черт… Очирка Цыциков пока лазал по холмам со своими лошадками, много раз помянул и бурхана, и черта. Монгольскую кобылу мочалить кнутом приходилось так, что рука немела, да и с жеребятами хлопот полой рот. Которьй бы ногу не подвернул, который бы не задохнулся, который бы не сорвался в пропасть. В Чикое один жеребенок — тот самый соловый — утоп. Не доглядел Цыциков, поторопился, как тот заяц, у которого на пятках помёт… Послышались близко, на повороте реки, у тальников, свистки монгольских солдат. Ну, он и потянул поводок посильнее, а тот зацепился за корягу, солового оттянуло в воронку, на круговерть. Пока до него добирался, обламывал скользкие сучья у коряги, жеребенок захлебнулся.
Побелевшими губами шептал Очирка: «Пропавшая лошадь всегда самая резвая!»
На бурятском берегу, от всего пережитого ослабев в ногах, он свалился на колени, а потом лег плашмя, раскинул руки и так с силой прижимался к земле, прижимался к ней, к проклятой, ведь она не кормила его досыта, не одевала в шелк и бархат; а он все же прижимался к ней и прижимался…
Двух жеребчиков Очирка продал в Цагаи-Челутае ламе. Не вынесло его сердце… Как увидел в полкозой лавке чекмени и шаровары зимние да папахи суконные с голубым верхом — дух захватило. Вот бы во все это обрядиться да и поехать в Кижу к Бутыд…
А как узнал цену, так и сокрушился. Выходило, что последних двух жеребчиков надо продать.
Солнце уже с юго-западного столба в юрточной лавке перебралось на северо-восточный столб, а Цыциков все ходил между лавкой и шатром ламы, упрашивал и клялся, просил купца отпустить товары в долг, просил ламу дать за жеребчиков подороже. Ничего ни у кого не выпросил. Отдал ламе последних жеребчиков.
«Ладно уж, — успокаивал он себя. — Отдам Бутыд кобылу, молодая хозяйка ее приручит, запустит в улусный табун, и на тот год кобыла принесет жеребенка».
В Киже Цыциков не нашел Бутыд. На месте, где стояла ее юрта, сиротилась серая куча пепла от очага да чернели полузавалившиеся ямы от вынутых и увезенных юрточных столбов. Он поехал к старосте, по его подсказке отыскал Ошира и спросил у него, где Бутыд.
— А кто ты? — спросил Ошир.
— Я казак из Нарин-Кундуя. С Бутыд мало-мало знаком.
Ошир внимательно оглядел приехавшего.
— Она откочевала на покосы главного хоринского тайши. Все безлошадные семьи откочевали. На заработки.
— А далеко они уехали, где их искать?
— Не знаю. От тайши приезжали посыльщики. Куда подались — не сказали. Где травы поспели, туда и откочевали. Ковыль уже цветет.
Цыциков вспомнил, что Он обещал Бутыд приехать, как только зацветет ковыль… Приехать с жеребчиками. Он опоздал — не приехал, и он обманул — поменял жеребят на чекмень, шаровары и папаху.
Он отвернулся и глухо проговорил:
— Возьми эту лошадь себе.
Не ожидая ответа от Ошира, он отвязал монгольскую кобылу и сунул повод в руки опешившего парня. Затем он поднял на дыбы свою вороную Хатарху и поскакал, не оглядываясь, к синевшему на горизонте лесу.
