Теперь, думал Крылов, пришло иное время, торопливое. Мало у кого хватает терпения на фундаментальный труд, занимающий всю жизнь. Все больше норовит кое-кто из нынешних ботаников совершить что-то отдельное, бросающееся в глаза, поспорить с Линнеем или с Дарвином, а того пуще — уличить собрата в ошибочке, уточнить, подправить… Ах, как это сладко — уличить собрата по профессии в ошибке!..
На этом фоне совершаемый Крыловым подробный труд «Флора Алтая и Томской губернии», обнимающий, по сути дела, пол-Сибири, представлялся ему правильно выбранной дорогой, в духе ломоносовской гвардии. Вышли первые два тома. А всего предполагается издать семь томов.
Да, так о чем же написать господину Крашенинникову, сегодняшнему естествоиспытателю? Что его фамилия вызвала благодарную память? А стоит ли? Лучше обратиться коротко, сдержанно: «Милостивый государь, уведомляю вас о том, что оба выпуска ботанического сочинения «Флора Алтая и Томской губернии» направлены в ваш адрес. Со своей стороны, как автор, я хотел бы добавить, что весьма тронут Вашим вниманием к моему скромному труду…»
«Скромным» свой фундаментальный труд Крылов называл из скромности. На самом деле «Флора» выглядела весьма неплохо: твердый тисненый переплет (правда, не на все издание), ясная печать, отчетливые карты к статьям. Типо-литография Макушина, изготовившая карты, особенно постаралась. Хорошо, что удалось разместить заказ именно в ней, а не в скоропечатне Левенсона…
Крылов не удержался и погладил книгу.
Какая все-таки нынче стоит глухая и плотная тишина.
И вдруг из этой тишины родились шаги. Торопливые, шаркающие. Кто бы это мог быть в столь поздний час?
Шаги затихли у дверей. Так и есть — к нему…
Крылов отошел от стола, открыл дверь — и нос к носу столкнулся со сторожем.
— Там… вас требуют, Порфирий Никитич, — виновато заморгал тот красными от мороза веками; университетские служители знали, как не любит ботаник Крылов, чтобы его отрывали от дела, и, уважая его за добрый нрав, старались не докучать без особой нужды.
— Где? Кто?
— Человек какой-то… Стоит и требует! А городовой не дозволяет.
— Какой еще городовой? Ах да, я и забыл… У нас ведь нынче и городовой к воротам приставлен… А что человек-то? Чей?
— Хто ж его знает… Сказывает, родня ваша.
— Родня? — удивился Крылов. — А ну, пошли!
Он оделся, выключил освещение, запер дверь — всегда так делал, даже если ненадолго покидал травохранилище, — и отправился за стариком.
— Ну и студа! — неизвестно кому пожаловался сторож, плотнее заворачиваясь в овчинную полушубу без перехвата.
Крылов оглядел парк. Деревья, сложив свой лиственный убор под снег, стояли голые, темные. Сейчас особенно приметно было, как выросли они за двадцать лет, заматерели, раздались в стволах, вскинули головы. Ничего, друзья, ничего… Вам ли стыдиться своей наготы? Вон какие молодцы вымахали! Вот разве что за переселенцев — клен, лещина, амурская сирень, бальзамический тополь — страшновато. Как-то перенесут они невиданные морозы?
Все, что цепенело сейчас здесь, пережидало напасти зимы, прошло через его руки. Кое-кто даже сюрпризом для здешних мест явился. Белая шелковица, например, для червяков рощенная. Ее Крылов особенно тщательно укрывал на зиму. Или дуб. Многие ученые: Танфильев, Гордягин — отрицали даже само словосочетание «дуб в Сибири». А Крылов принялся за акклиматизацию дуба посевами желудей — и получилось!
С липой еще интереснее вышло. Веками считалось: гибельна для нее Сибирь. А у Крылова она, мелколиственная, преспокойненько растет, уж цвела несколько раз, не хуже тех лип, что обитают под Киевом.
Правда, с липой чуть было конфуз не случился… Обуяла вдруг Крылова ни с того ни с сего поспешность, захотелось поскорее всему ботаническому миру о своих опытах поведать, похвастать, как он лихо отуземлил дуб и липу, да вовремя с Макушиным на эту тему разбеседовался. И оказалось, что еще в 1858 году приятель «апостола разрушения», анархо-революционера Бакунина, томский житель Ананьин, которого за горячий нрав и всезнайство прозвали «томская Шехерезада», в печати сообщал о целом липовом острове в Кузнецком уезде.
