— Правильно! Никто не имеет право насилия!
— Верно!
— Долой инспекцию и полицию!
— Тише, господа, дайте сказать…
— Мы утверждаем, что до тех пор, пока законные требования наших товарищей-универсантов не будут удовлетворены, мы отказываемся от посещения лекций, клиник, практических занятий, репетиций, держания экзаменов! — продолжал обнародовать резолюцию Барабанщиков.
— Так!
— Согласны!
— Не пойдем на лекции!
— Долой экзамены…
— Вон инспекцию из стен университетов!
— Господа, внимание! Дайте Гречищеву сказать!
— Гречищеву сло-во!!
— Ксенофонт, валяй…
Из толпы выдвинули узкоплечего стройного юношу, любимца компаний, живого, веселого, остроумного человека из той породы людей, благодаря которым «в перенасыщенном растворе образуются кристаллы».
Гречищев легко вскочил на стул. Его красивая рука взметнулась над толпой в древнем ораторском жесте.
— Товарищи!!!
Шквалистые неровные аплодисменты, выкрики «браво! Молодцом!» на какое-то время заглушили сильный голос Ксенофонта. Все-таки что ни говори, а обращение «товарищи» было студентам еще в новину, а потому горячило и без того возбужденные головы.
— Товарищи! При современном режиме студенты лишены тех прав, которые предоставлены в России даже каторжникам! Я имею в виду беспристрастный суд. За нами шпионят, следят, доносят. Инспекция проникает даже на лекции… лезет в душу… И вот последнее — узаконенное мордобойство! Доколе мы будем все это терпеть, спрашиваю я вас, товарищи?
— Долой мордобой! Долой мордобой!
— Не желаем!
— Крой, Ксенофонт! Так их!
Ректор Судаков пробовал было продвинуться вперед, к кафедре. Оттерли. Не пустили. Инспекторов зажали в углу, у подоконника, откровенно потешаясь над их бессилием повлиять на собрание.
— Слушайте! — Ксенофонт Гречищев взмахнул листом бумаги, как флагом. — Мы, сибирские студенты, решили всеми мерами добиться официального закрытия университета…
— Браво! Ура!
— И эти меры принимаем с сего момента, то есть, с 12 часов 24 февраля 1899 года! — напрягая до предела голосовые связки, закончил оратор и тем самым в высшей степени наэлектризовал собрание.
— Согласны!
— Сочувствуем и поддерживаем!
— Давай сюда нелюбезную бумагу! Все подпишемся!
«Нелюбезная бумага» в адрес Министерства народного просвещения пошла по рукам.
Ораторы сменяли друг друга почти безостановочно.
Малышев Владимир (медик, V курс): — Мы — небольшая частица той интеллигентной массы, которая именуется студенчеством. Предстоящие неприятности не должны нас смущать! Самое большое, что нам грозит, потеря одного года. Но что значит год в сравнении с тем благом, которое мы окажем товарищам и обществу? Государство, нуждающееся в интеллигентных работниках, потеряет гораздо более, чем мы. Стойте же крепко!
Сергеев Иван (медик, IV курс): — Господа! Наступила новая эра противостояния студенчества… Слушайте телеграмму! Кроме Казанского, Московского университетов, закрыт и Варшавский! Да здравствует студенчество — протоплазма свободного общества!
Берников Федор (медик, V курс): — Вы посмотрите, кто к нам пожаловал! Господин профессор богословия… Товарищи, обратите внимание — только один-единственный курс нам читают бесплатно — это богословие! Долой религиозный дурман! Долой Дмитрия Никаноровича Беликова!
(Дружными усилиями Беликов выдворяется вон из аудитории).
Щербаков Виктор (юрист, I курс): — Требую студенческого суда над Васильевым!.. За его несочувствие общему делу! Васильев не сочувствует…
(Одновременно Щербаков снимает фотографическим аппаратом сходку. Выкрики: «Где Васильев? Подавайте его сюда! Мы ему покажем, как не сочувствовать!»)
Соколин Георгий (медик, V курс): — Педели — собаки! Педели — собаки…
Гольдштейн Симон (юрист, I курс): — Пора накласть в бока жандармам! Пусть-ка сунутся в наш университет!
Барабанщиков Александр (медик, V курс): — Господин ректор! Господа инспекторы! Прошу быть свидетелями: томское студенчество готово пожертвовать собой ради общего дела!
Динь-бом, динь-бом,
Слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом,
Путь сибирский дальний…
Динь-бом, динь-бом,
Слышно там и тут —
Нашего товарища на каторгу ведут…
— Барабанщиков, вы ответите за это!!
