И вот первая пошла, и обласкал небо нежный рыбец, и листочек с крупным почерком лег перед глаза размякшего механика на воротах. «Здравствуй, дорогая подруга!..» — прочитал он, и всхлипнул: вспомнил, что давно сам не бывал у родной мамаши. Тут же пошла вторая глиняная кружка, и снова нежный рыбец затрепетал в жирных пальцах. Влажные, затомившиеся глаза ухватывали слова с бумаги и разбрасывали по задворкам мозга. А там они опять уже собирались в одно место. Фаркопов плохо соображал, о чем там говорилось, в этом письме; допив пиво и прикончив восхитительную закуску, он отошел ко сну. И проснулся спустя четыре часа чем-то обеспокоенный. Во сне ему виделся молодой цуцыня Гришка Мырин: вот тянет он Константину Ивановичу положенную радужную бумажку. Глянул — бат-тюшки! Денюжка как денюжка, хрустит, приятно отдает в ладонь, да только рубашка больно необычна:
«… стоит, опершись о перила террасы, девочка в белом платьице с короткими рукавами, открытыми плечами, в зеленых башмачках и кружевных панталончиках. На шелковом снурке через плечо висит красивая, расшитая бисером сумочка. Одна рука опущена свободно вдоль тела; другая же, свесившись вне террасы, в сторону виднеющихся вдали полей, держит букетик только что нарванных, простых луговых цветов. Перспектива вдали немного искажена, букетик отчетливо ложится на кроны стоящих вдалеке деревьев. А лицо…». Здесь сон обрывался, и перед Фаркоповым колыхался невнятный чей-то лик: то ли законной жены Светульки, то ли диспетчерши Людки, тайной услады… Лик снимался с купюры и маячил рядом, а бумажка, подхваченная сквозняком, вечно свистевшим в механиковой будке, улетала вдоль гаража, и там сиротливо трепыхалась, пустая в середине, и радужная по краям, чтобы можно было все-таки догадаться: денюжка. Механик во сне гудел и плевался, а когда проснулся, не вытерпев такого безобразия, — сразу пошел на кухню, оглядел и пересчитал ровную стопочку денюжек: сегодняшнюю дань с таксистов. На кухне было чисто и уютно; вот это-то и раздражило сейчас Константина Ивновича. Бычьи наклонив голову, расставив ноги, он стоял и думал. Вдруг гаркнул на всю квартиру: «Ленка, гад!» — «Чего-о?» — донеслось из комнаты дочери. «Иди сюда, гад!» Это она, конечно, аккуратнейшая дочь, обиходила кухню после папкиного пиршества. «Тут листочки лежали! Ты куда, Ленка, гад, их девала?!» — «О которые ты пальцы-то вытирал? Я их смяла, в помойное ведро бросила. Гря-азные, пфу!» Фаркопов порылся в ведре, достал скомканное письмо: жирное, разбухшее, дурно пахнущее рыбой, и стал расправлять. Читал остаток дня, читал вечер, когда сбегал еще за пивком, и яростно скреб затылок, утихомиривая катавшиеся в круглой голове думы.
