Действительно, Цвингли согласился принять от папы ежегодную пенсию в 50 флоринов, дававшую ему, при скудности его доходов, возможность приобретать нужные и дорогие в то время книги. Точно так же он был в дружеских отношениях с Шиннером, швейцарцем по происхождению, сыном бедного пастуха, благодаря своим необыкновенным способностям возвысившимся до сана кардинала. Но ни в этой дружбе с римским сановником, ни в принятии пенсии не было ничего, связующего совесть Цвингли. В то время он еще очень искренне был предан интересам Рима, считал долгом всякого христианина помогать этой “матери христианства” против врагов. С переменой убеждений он отказался и от пенсии.
Гораздо основательнее были те обвинения врагов, которые раздавались против его нравственности. Ему ставили в вину не только его веселый нрав, шутливые выходки, любовь к музыке, но и неисполнение одного из обетов духовенства. Сам Цвингли впоследствии чистосердечно признавался в своих увлечениях, которые, впрочем, никогда не доходили до таких скандалов, как у остального духовенства и которые он потом искупил безупречной чистотой жизни.
Как бы то ни было, не эти ошибки молодости были причиной его удаления из Гларуса, как уверяли потом его враги. Цвингли совершенно добровольно решился на время оставить театр борьбы, чтобы иметь возможность полнее отдаваться исследованию тех вопросов, которые тогда уже сильно занимали его, – вопросов не только политически-общественного, но и религиозно-догматического характера. Место проповедника в Эйнзидельне, хотя и менее важное, чем его место в Гларусе, но зато оставлявшее ему более досуга, представилось очень кстати, и Цвингли в 1516 году перешел туда, сопровождаемый общими сожалениями своих прихожан.
В Эйнзидельне, одном из самых посещаемых богомолий в Швейцарии, господствовал в то время довольно свободный дух. Главный администратор монастыря, Дибольд фон Герольдсек, принадлежал к числу людей свободомыслящих. Хотя сам, по выражению Цвингли, и “посредственной учености, но друг науки”, он любил общество ученых теологов, привлекал их в свой монастырь, снабжал книгами и заботился об образовании молодых клириков. Приобретение такого известного ученого, как Цвингли, было ему поэтому особенно приятно, и благодаря его дружеской протекции последнему действительно удалось осуществить тот план, для которого он променял свое место в Гларусе на незначительную должность монастырского проповедника. Пребывание в Эйнзидельне, можно сказать, было последнею ступенью, завершившею его подготовку к реформаторству. Здесь, на досуге, пользуясь богатой монастырской библиотекой, Цвингли совершенно ушел в изучение Св. Писания. Знание греческого языка, приобретенное в Гларусе, дало ему возможность исследовать его в оригинале. Особенное же внимание он обратил на послания апостола Павла. Тогдашние издания Нового Завета были очень объемисты, поэтому, чтобы иметь возможность всегда носить их при себе, Цвингли собственноручно списал все послания в формате карманной книжки, снабдив их по полям примечаниями Эразма, извлечениями из Оригена, Амвросия, Иеронима и других отцов церкви и, таким образом, постепенно выучил их наизусть.
Это глубокое, добросовестное погружение в Св. Писание, предпринятое Цвингли без всяких предвзятых идей, с полным отвращением ко всем приемам схоластической теологии, окончательно выяснило ему всю несостоятельность римского учения, всю бессмысленность и вредность того чисто внешнего культа, который заменил всякое искреннее проявление религиозного чувства. Обстановка, среди которой завершался в нем этот процесс религиозного просветления, еще сильнее должна была укрепить его в его выводах.
Монастырь св. Марии – Эйнзидельн – со своим чудотворным образом Божией Матери в келье св. Мейнрада был центром самого грубого суеверия. К этому чудотворному образу и к многочисленным, хранившимся в монастыре мощам святых ежегодно стекались толпы пилигримов из разных концов Швейцарии и даже Германии. Папа даровал монастырю право отпущения для всякого посетившего его, и над воротами красовалась соблазнительная надпись: “Здесь получается полное отпущение грехов”. Но особенно велик был наплыв богомольцев в день главного монастырского праздника, так называемого “освящения ангелов”. Монастырь и жил, и обогащался за счет их добровольных приношений, а пилигримы, купив себе отпущение грехов, возвращались к своему прежнему образу жизни со спокойным сознанием, что всякий новый грех легко будет смыт подобным же путем.
