Задул сильный ветер и принес колючую поземку… она мела и бросала пригоршни ледяной крупы в лицо генерала, в морду его играющего коня… они плыли в сизых облаках, наползающих на солнце, — эта гигантская фигура, слившаяся с конем, медленно двигалась среди полупрозрачных облачных клочьев… конь плавно перебирал сухими ногами, словно подгребая мелкую воду, генерал сидел в седле, — строго, торжественно — и смотрел с высоты вниз, на заледеневший Кан, где брела разбитая, обмороженная, но еще грозная армия, где тянулась на десятки верст бесконечная лента черного, как будто обугленного обоза, а впереди простирался до самого горизонта и тонул в розовато-фиолетовой дымке бесконечный таежный ад…
Через неделю состояние генерала снова ухудшилось; его трепала сильнейшая лихорадка и бил непрекращающийся кашель, вдобавок он перестал есть, и видно было, что силы его на исходе… Он упрямо ехал верхом, не желая показать армии своей слабости; перед каждым ночлегом его снимали с седла и бережно вносили в избу. Доктор Меллендорф, имея заранее приготовленные, прокипяченные и высушенные тканевые лоскуты, делал ему перевязку и пытался утишить его надсадный кашель настоями и чаями, которые готовил из добытых у местных крестьян лекарственных трав.
Медикаментов не было вовсе.
Еще через два дня генерал ослаб настолько, что уже не мог более сидеть в седле. Его уложили в сани и так ехали до селенья Ук, верстах в тридцати перед Нижнеудинском.
На выходе из Ука авангардные колонны обоза напоролись на засаду и вынуждены были вступить в бой. Дорога на входе в тайгу сильно сужалась, и идущим позади отрядам пришлось занимать фланги, выходя на стороны в глубокий, почти по грудь снег. Мобильности не было никакой, сзади напирала многотысячная колонна, фланги были скованы вязкою трясиною снега, но, тем не менее, удалось быстро развернуть два пулемета и отразить атаку. Бой был коротким и жарким. На политой кровью дороге осталось три-четыре десятка трупов. Убирать их не хватало сил, обойти по снежной целине было невозможно, и потому обоз двинулся прямо по мертвым телам.
…Полковник подобрал упавшую трубку, потянулся к лампе и посмотрел вниз…
…Сани медленно шли, и вдруг из грязного крошева снега и окровавленных кусков льда глянула ему прямо в глаза оскаленная человеческая голова со срезанной полозьями кожей и разорванными губами… он отшатнулся в ужасе и инстинктивно ухватился рукою за ледяное предплечье генерала… тот застонал и открыл глаза…
…К вечеру вошли в Нижнеудинск, разместились, и главнокомандующий назначил совещание. Но перед самым началом его он потерял сознание, упал и, будучи уложенным в постель, долго бредил, пока наконец не очнулся и его не отпоили горячим чаем. Совещание он провел лежа на кровати и держался молодцом, однако было заметно, что долгий разговор о дальнейших планах, возможностях продвижения и перспективах очень утомил его.
В конце совещания он попросил командиров частей обдумать кандидатуры на должность главнокомандующего и, хотя все энергично запротестовали, настоял на своем. Потом, когда все уже разошлись, он снова впал в беспамятство и все повторял в бреду: «Войцеховский… Войцеховский… он один только сможет… у него глаза дерзкие и злые…»
Покинув Нижнеудинск, колонна отступающих двинулась вдоль линии железной дороги, полностью занятой чешскими эшелонами. Чехи, отказываясь брать в свои вагоны раненых и больных, делали, тем не менее, исключение для больного генерала Каппеля, как только узнавали, что он следует в обозе. Но генерал и слышать не хотел о чехах. «Я умру среди своих, — говорил он. — И армию не оставлю, пусть чехи катятся к чертовой матери! Не хочу ехать в мародерских эшелонах».
Он уже хорошо понимал, что дни его сочтены, и вскоре продиктовал приказ о назначении Войцеховского главнокомандующим армиями Восточного фронта.
В последующие несколько дней он был отрешен от мира, отказывался от еды, только жадно пил воду, а 25-го вечером выпал из сознания. Ночью он бредил и метался в жару; утром нужно было двигаться, но все уже понимали, что генерал при смерти, однако же тронулись и прошли совсем немного, так как больной стал задыхаться на морозе. Остановившись в доме станционного смотрителя на каком-то безымянном разъезде, положили генерала на деревянную лавку возле окна, укрыли хозяйским тулупом, подложили под голову засаленную подушку. Генерал был в беспамятстве, — в груди у него клокотало и свистело; надсадно кашляя, он хватал воздух почерневшим ртом, но не оставлял своего поста. «8-ю дивизию — на север! — хрипел он из последних сил. — Кавалерия! С фланга! Ижевцы и воткинцы — во фронт! Ребята! Держать тылы!!».
