— Разумеется, — кивнул Хедстрём и бережно, но решительно вывел Бертиля из помещения, пока журналисты и фоторепортеры собирали свои вещи. — Но они пропустили бы срок подачи материала в печать, если бы мы сейчас не закончили. А учитывая, какое отличное резюме ты сделал, мне показалось важным, чтобы отчет о пресс-конференции попал в утренние газеты — так, чтобы мы как можно скорее почувствовали помощь и поддержку СМИ.
Патрику было стыдно за ту чушь, которую ему пришлось произнести, но она сработала, потому что после этого его начальник просиял:
— Да, само собой. Хорошо соображаешь, Хедстрём! У тебя тоже бывают моменты просветления.
— Спасибо, — устало проговорил его сотрудник. Сдерживание Мелльберга отнимало у него не меньше сил, чем само расследование, а может быть, даже больше.
* * *
— Почему ты до сих пор не хочешь говорить о том, что произошло? Ведь это было столько лет назад… — тюремный психотерапевт Улла внимательно смотрела на заключенную поверх красной оправы своих очков.
— Почему ты продолжаешь спрашивать? Хотя прошло так много лет… — отозвалась Лайла.
В первые годы на нее очень давили эти ожидания того, что она все расскажет, вывернет всю душу наизнанку, раскроет все детали того дня и времени, предшествовавшего ему. Но сейчас ей было все равно. Никто и не ожидал, что она будет отвечать на вопросы — они просто разыгрывали игру, построенную на взаимном понимании. Ковальской было ясно, что Улла должна продолжать ее спрашивать, а психолог понимала, что Лайла не намерена ей отвечать. Улла проработала в этой тюрьме десять лет. До нее здесь были другие психотерапевты — они оставались на год или два, а иногда немного дольше, в зависимости от своих устремлений. Работа над психическим выздоровлением преступников не давала никаких бонусов — ни денег, ни карьерного роста, ни удовлетворения от достижения результатов. Большую часть заключенных уже невозможно было вернуть к нормальной жизни, и все это понимали. Однако работу все равно следовало делать, а Улла производила впечатление человека, который неплохо чувствует себя в своей профессиональной роли. Поэтому Лайле было более-менее комфортно с ней, хотя она и понимала, что эти посиделки никогда ни к чему не приведут.
— Похоже, ты с нетерпением ждешь визитов Эрики Фальк, — проговорила Улла, и Ковальская вздрогнула. Это была новая тема в разговоре. Не одна из старых, вокруг которых они танцевали давно заученный танец, в котором каждая исполняла свою роль. Заключенная ощутила, как задрожали ее лежащие на коленях руки. Новых вопросов она не любила — и Улла, прекрасно понимая это, сидела молча, ожидая, когда собеседница заговорит.
Лайла боролась с собой. Внезапно она оказалась перед необходимостью принять решение — отмолчаться или что-то сказать. В этой ситуации не подходил ни один из тех автоматических ответов, которые она могла воспроизвести даже во сне.
— Тут что-то другое, — проговорила она наконец в надежде, что этого будет достаточно. Однако психолог, похоже, была в ударе — как собака, не желавшая отпускать наконец-то перепавший ей кусок мяса.
— В каком смысле? Ты имеешь в виду — приятное разнообразие или нечто другое? — уточнила она.
Ковальская сжала руки, чтобы унять дрожь. Этот вопрос совершенно сбил ее с толку. Она сама до конца не понимала, чего хочет достичь благодаря визитам писательницы. Ведь она могла по-прежнему отвечать отрицательно на настойчивые просьбы Эрики принять ее, могла продолжать жить в своем мире, пока годы неспешно проходили мимо, и ничто не менялось, кроме ее изображения в зеркале. Но разве могла она так поступить теперь, когда зло так навязчиво заявило о себе? Когда она поняла, что оно не только требует новых жертв, но и присутствует совсем рядом с ней.
— Мне нравится Эрика, — сказала Лайла. — И, само собой, какое-то разнообразие тоже приятно.
— Мне кажется, тут нечто большее, — возразила Улла, внимательно разглядывая ее исподлобья. — Ты прекрасно знаешь, чего она хочет. Она хочет услышать то, о чем мы с тобой так много раз пытались поговорить. О том, о чем ты не хочешь рассказывать.
