Я, пользуясь, коротким мгновением ее милости, погладил ее по голове. Она чуть-чуть притихла, не собираясь вставать.
— Я прошу тебя, давай остановимся, пока не поздно, — прошептала она драматично и хрипло.
— Уже поздно, — напомнил я.
Ветер завывал за тонкими стенами, разгулявшись в широком поле. Мы дышали одновременно. Волосы Светы пахли вкусно и сладко, но я уже сомневался, что это запах земляники.
— Поздно будет, — зло проговорила девушка, — когда нас поймают и засунут в психушку.
— Нас не поймают, — пообещал я и изобразил, будто моя рука — пистолет и я стреляю в воздух, — мы будем отстреливаться до последнего, как Бонни и Клайд. Нас убьют при задержании, но мы успеем прострелить головы сотне.
Света тихо рассмеялась.
— Я люблю тебя, — сказала она.
Я ничего не ответил, потому что не мог сказать ей того, что она хотела бы слышать, а иные слова причинили бы ей боль.
Мне стало зябко и холодно, словно я иду по этому бескрайнему полю, под снежными звездами, в гордом одиночестве, и не знаю, куда иду. Ноги проваливаются в глубокие сугробы, а ветер так и норовит пробраться под одежду, развевает полы распахнутого пальто, волосы, заставляет глаза болеть и слезиться. Впереди — не капельки света, не огонька-огонечка, только темнота.
Я хотел высвободиться из объятий Светы, но это оказалось не так просто. У нее снова начиналась истерика — ее всю трясло, руки у нее побелели.
— Я на такое пошла ради тебя, я стольким пожертвовала ради тебя… — затараторила она и стала трясти меня за воротник рубашки, торчавший из-под края свитера, — и тебе жаль. Жаль хоть каплю любви для меня!
Она наклонилась поближе, коротко поцеловала меня и тут же отстранилась. Она ждала какой-нибудь реакции, но я не собирался поддаваться ее провокациям.
Я спихнул ее с себя и сказал холодно:
— Я не заставлял тебя.
— Тварь, — бросила Света мне в след.
Нужно было побыстрее уйти отсюда, пока она не потеряла контроль над собой.
— Нам завтра рано вставать, — напомнил я, — спокойной ночи, — и закрыл дверь с обратной стороны. Вроде бы мне в след ничего не полетело и это радует — не придется платить за ущерб, причиненный чужому имуществу.
Я успел сделать несколько шагов по жуткому пустому коридору, когда из Светиной комнаты донесся леденящий душу крик. Я быстро вернулся, но смысла заглядывать внутрь, чтобы проверить все ли в порядке, не было: она снова твердила проклятия в мой адрес на всех известных ей языках.
Все в порядке.
Выдалось самое жаркое лето на моей памяти. Даже ночью воздух не успевал остывать и стоял раскаленный и пылающий. От него кружилась голова и першило в обожженных легких. Я по многу раз за ночь вставал с постели, чтобы открыть или закрыть окно, включить или выключить вентилятор. Пытаться заснуть было все равно бессмысленно и, пожалуй, опасно для жизни, как, если бы вдруг вздумалось ночевать в сауне.
— Знаешь чего бы мне сейчас хотелось больше всего на свете? — хрипло и сонно спросила Света, отчего голос ее прозвучал непривычно томно.
— М?
— Броситься лицом в сугроб.
— В таком виде? — я намекал на ее наготу. Она лукаво улыбнулась и перевернулась на спину.
— Это не имеет значения, — сказала девушка, — главное — сугроб.
Мне определенно нравилась эта мысль. Я сразу же живо представил себе сияющие на солнце ледники, бескрайние снежные просторы с редкими замерзшими кустарниками, плотно вонзившими свои крючковатые корни в заледеневшую землю. Я даже забыл на какую-то долю секунды, что нахожусь вовсе не на краю света, а в распаленной как африканская пустыня Москве.
— Хорошая идея, — оценил я и снова включил вентилятор, чтобы он немного погонял по комнате горячий воздух.
— … или умереть, — сдавленно произнесла Света. Она лежала с открытыми глазами и они блестели в темноте так, словно она плачет.
— Нет. Оставь это, пожалуйста, — я наклонился над ней, чтобы заглянуть ей в лицо и провел ладонью по ее идеально гладкой коже, как у ребенка. Впрочем, для меня она навсегда останется ребенком, даже когда ее светлые волосы станут серебряными от седины. Если мы доживем до этого времени, конечно. Но мне хотелось верить, что доживем.
