Все эти люди были стратегами, политиками и дипломатами в одном лице. Однако все они достигли своих высот лишь в войне и посредством войны, они были, как говорил Наполеон сам о себе, «рождены для войны», они инстинктивно понимали её во всех аспектах — в стратегическом, в политическом, в дипломатическом, в морально–психологическом; и все они также любили (с трудом понимаемым нормальными людьми образом) грубую реальность войны, пороховой дым, опасность для жизни, смертельную борьбу человека с человеком. Обозревать войну как единое целое и планировать её, а в ней военные кампании, битвы, и затем по возможности в решающий момент самому броситься в битву и сотворить чудо — в этом эти гении войны находили свое самовыражение и счастье, равного которому (для них) не было на Земле. Черчилль был человеком такого типа.
Вероятно, что молодой лейтенант гусар Черчилль сам ещё этого не знал. Стратегический гений и демон, живший в нём и настойчиво стремившийся к проявлению и самореализации, был им полностью осознан пожалуй лишь в 1914 году. Что же он сразу и с большим ощущением счастья открыл, когда он в армии столкнулся с началами военного дела, было его сродство к войне, глубокое, врождённое понимание её сути, восхищение военным ремеслом, которое пронизывало всю его существо. Прежде он был подобен рыбе на суше. Теперь он вдруг стал чувствовать себя как рыба в воде. Дисциплину интерната он ненавидел с диким сопротивлением. Намного же более жёсткую военную дисциплину он прямо–таки полюбил. Он был околдован бряцанием оружия и блеском кавалерийского эскадрона на рысях; а галоп радостно возбуждал его. Неспокойное фырканье лошадей, скрип седельной сбруи, качание плюмажей, упоение движением, ощущение принадлежности к полному жизни оживлению — кавалерийские строевые упражнения это нечто прекрасное! Неожиданно он стал свободно чувствовать себя и среди своих товарищей — хотя он собственно подходил им ещё менее, чем своим школьным товарищам. Все они были, поскольку принадлежали к кавалерийским офицерам, богатыми, благовоспитанными и немного туповатыми, в то время как Черчилль был почти бедным, невоспитуемым и интеллектуалом.
Интеллектуал! Теперь, когда миновало принуждение к учению, его неожиданно охватила страсть к учёбе, и долгими жаркими днями в гарнизоне в Индии он читал как одержимый, всё подряд, Платона и Дарвина, Шопенгауэра и Мальтуса, прежде всего классических английских историков — Гиббона и Макаулэя, которых отмечал их собственный стиль. А вскоре он начал писать и сам.
Упражнения, чтение, писание, поиски на карте мира малых войн, в которых где–нибудь он хотел бы принять участие, и хитростью и силой добиваться места на фронте — но также и играть в поло. Поло тогда было истинным смыслом жизни английских кавалерийских офицеров в дворянских полках, и лейтенант Черчилль стал звездой: даже со сломанной и в бандаже рукой он блистал в решающей последней игре и помог своему полку завоевать почётный переходящий кубок индийских кавалерийских полков. Если кратко, он был удачлив. И успех освободил всю его жизненную энергию — которой он, как теперь оказалось, получил двойную порцию: пожалуй что от своей матери, дочери американского рыцаря Фортуна и правнучки индианки.
Эта мать теперь вошла в его жизнь. Прежде она рядом с обожествляемым и недоступным отцом едва ли играла какую–то роль, и позже она снова ушла на задний план. Она была не только необычайно красивой женщиной — уже в эти девяностые годы, когда ей было за сорок лет, она пробудила в престарелом Бисмарке на курортной променаде Киссингера совершенно забытую галантность — но она была также необычайно энергичной, ещё дважды выходившей замуж после лорда Рандольфа, последний раз в 68 лет. Однако это было в будущем. В эти годы с 1895 до 1900 она заинтересовалась своим ставшим столь многообещающим сыном, стала его союзником, давала ему деньги, строила вместе с ним планы и позволяла ему использовать свои многообразные связи в лондонском высшем свете. «Мы работали рука об руку как двое равноправных, более как сестра и брат, нежели как мать и сын».
