— Я… — начал он было, но остановился. Мужчина скатился с койки на пол и извивался там самым необычным образом. Святой отец в ужасе смотрел на него. У человека не только не было лица, но и руки были связаны за спиной.
— Дорогой друг, — начал викарий, возмущенный этой сценой, и взглянул на голую женщину, ожидая объяснений. Она смотрела на него с ненавистью. У нее в руках оказался большой кухонный нож. Святой отец, спотыкаясь, ретировался на палубу. Женщина надвигалась на него, держа нож перед собой двумя руками. Определенно сумасшедшая. Да и мужчина на полу тоже. Он катался по полу и вертел головой из стороны в сторону. Купальная шапочка слетела, но святой отец в этот момент торопливо перебирался через борт в лодку и этого уже не видел. Он успел отвязато лодку прежде, чем ужасная женщина бросилась на него, и начал быстро грести в сторону, забыв, что он собирался сказать. Стоя на палубе, Салли осыпала его ругательствами, а за спиной в дверях каюты появился какой-то темный силуэт. Викарий был благодарен Богу за то, что теперь у мужчины было лицо, правда, не очень приятное, скорее ужасное, но лицо. Он приближался к женщине с какими-то страшными намерениями. В следующий момент эти намерения были осуществлены. Мужчина бросился на нее, нож упал на палубу, женщина пыталась ухватиться за борт, но промахнулась и соскользнула в воду. Больше святой отец ждать не стал. Он размашисто погреб прочь. Ему было безразлично, что за сексуально извращенную оргию он прервал, а размалеванные женщины с ножами, которые обзывали его, кроме всего прочего, мудозвоном и разъебаем, не вызывали в нем симпатии, даже если объект их мерзкой похоти спихивал их в воду. Кроме того, они — американцы. Святой отец тратить время на американцев не желал. Они воплощали в себе все, что святому отцу не нравилось в современном мире. Испытывая все возрастающее отвращение и неудержимое желание припасть к бутылке с виски, он добрался до причала и привязал лодку.
Оставшийся на катере Гаскелл перестал орать. Священник, спасший ему жизнь, проигнорировал как его хриплые мольбы о дальнейшей помощи, так и Салли, стоящую по пояс в воде рядом с катером. Пусть там и остается. Он вошел в каюту, изловчился запереть связанными руками дверь и огляделся в поисках чего-нибудь, чем бы разрезать шарф. Он все еще был очень сильно напуган.
* * *
— Правильно, — сказал инспектор Флинт, — и что ты потом сделал?
— Поднялся и прочел воскресные газеты.
— Потом?
— Съел тарелку овсянки и выпил чаю.
— Чаю? Ты уверен, что чаю? В прошлый раз ты сказал — кофе.
— В какой прошлый раз?
— В последний раз, когда ты об этом рассказывал.
— Я пил чай.
— Что потом?
— Я покормил Клема завтраком.
— Чем именно?
— Кашей.
— В прошлый раз ты говорил — мясом.
— А сейчас говорю — кашей.
— Реши, наконец, что это было?
— А какая, мать твою, разница?
— Для меня — разница.
— Кашей.
— Что ты делал после того, как покормил собаку?
— Побрился.
— В прошлый раз ты говорил, что принял душ.
— Сначала принял душ, а потом побрился. Я пытаюсь сберечь время.
— О времени не беспокойся. Его у нас навалом.
— А сколько это?
— Заткнись. Что ты делал потом?
— Бога ради, ну какое это имеет значение? Какой смысл повторять все снова и снова?
— Заткнись.
— Это идея, — сказал Уилт. — Я заткнусь.
— Что ты делал после того, как побрился?
Уилт смотрел на него и молчал.
— Ты побрился, и что?
Уилт хранил молчание. Наконец инспектор Флинт вышел из комнаты и послал за сержантом Ятцем.
— Он замолчал, — сказал тот устало. — Ну и что теперь делать?
— Попробовать убедить физически?
Флинт покачал головой.
— Госдайк был у него. Если в понедельник в суде у Уилта хоть волосок будет не на месте, он развопится насчет жестокости. Надо что-то другое. Должно же у него быть слабое место. Я не я буду, если не найду его. Как это ему удается?
— Что это?
— Говорить непрерывно и не сказать ничего. Ничего, черт побери, стоящего. У поганца больше мнений по любому вопросу, чем у меня волос на голове.
— Если не давать ему спать еще сорок восемь часов, он наверняка свихнется.
— Вместе со мной, — сказал Флинт. — И мы оба предстанем перед судом в смирительных рубашках.
