Повсюду собирали зрителей дешевые театры. В них давали мелодрамы и пантомимы на разный вкус, иногда представления длились до полуночи. Залы были полны, в изобилии лилось спиртное. Плата за вход — один пенс, такие шоу называли «грошовым балаганом». Начинающие актеры платили за возможность получить роль в готическом триллере, изуродованной пьесе Шекспира, сентиментальной комедии или бытовом фарсе. Это было основное развлечение того времени, мюзик-холлы еще не изобрели. В зале ставили деревянные скамьи без спинок, публика была грубая и вульгарная, как сам город. Танцы и пение часто прерывало появление на сцене женщин с детьми, которые, по словам Генри Мэйхью, «распространяли чудовищную вонь». Это оборотная сторона викторианских приличий и респектабельности — контраст, часто подмечаемый Коллинзом-писателем.
Иногда вечерами, после закрытия театров, открывались заведения, где давали «музыкальные представления»: любители пели под аккомпанемент пианино или банджо. Но прежде всего там пили и распутничали. Там пахло бренди, зловонным дыханием и застоявшимся табачным дымом. «Комические куплеты» были грязными и непристойными. Их часто исполняли уличные девицы, к которым Уилки проявлял особый интерес. «Вы доброго нрава, сэр?» — спрашивает проститутка у предполагаемого клиента в одном из романов Коллинза; эта фраза кажется весьма реалистичной. Он нередко размышлял об участи этих женщин. Как писал один из современников, «больницы не всегда их принимали, диспансеры не могли их вылечить, даже суповые кухни для больных не всегда помогали им с едой».
Когда Чарльза Коллинза приняли в школу при Королевской академии, появился повод для достойного праздника. По этому случаю Уилки выпил так много, что цитировал Библию: «Чрево мое как вино». Есть основания полагать, что в те годы молодой Уилки частенько напивался. Как-то раз они с младшим братом возвращались домой в четыре утра, Чарльз услышал крик петуха и прошептал, что люди, столь поздно возвращающиеся домой, «не в состоянии даже умереть по-христиански». Самый младший Коллинз был робким и нервным юношей. Он до ужаса боялся оставаться один в темноте, и его друг Милле прозвал его Старина Застенчивость.
Здоровье отца Коллинза так и не шло на поправку, он медленно двигался к смерти. Весной 1844 года начался постоянный изнурительный кашель, от которого он все больше слабел, после одного особенно мучительного приступа кашля, случившегося во время вечернего приема, Уильям Коллинз заметил: «Я в последний раз выходил из дома на ужин». Вместе с женой он отправился в поисках более сухого воздуха в Энглси, оставив сыновей дома. Однако поездка не дала устойчивого улучшения, осенью того же года художник начал кашлять кровью. Состояние нервов тоже было скверным. Так что атмосферу в доме Коллинзов в тот период счастливой не назвать.
Осенью 1845 года, через несколько месяцев после завершения «Иолани», Уилки решил в одиночестве отправиться в Париж. Ему был уже двадцать один год, и он хотел заявить о своей независимости. Он рассказывал матери: по дороге в Руан «я познакомился буквально со всеми на корабле, от добродушного негра, который сообщил, что изучает философию! до человека с носом в кровавых прожилках, знавшего все произведения всех художников, старинных и современных, по всему миру». Поселившись в «Отеле де Тюильри» на улице Риволи, Уилки бросился наслаждаться неограниченной свободой. На завтрак он заказывал устриц и котлеты, курил сигары (привычка, которую осуждал его отец) и пил бессчетное количество чашек кофе. Он, как всегда, наслаждался красочными сценами повседневной жизни. Официант в отеле странновато хмыкал и бормотал нечто, напоминавшее англичанину бессмысленное «омебереллоу»; сырым пасмурным утром это ужасно рассмешило Коллинза, впрочем, по его словам, официант и сам вскоре рассмеялся, заметив веселье клиента.
Уилки был достаточно близок с матерью, чтобы посылать ей поток взволнованных, отчасти саркастических писем. «Передай мое нижайшее почтение повелителю (вероятно, речь идет об отце Коллинза. — Примеч. пер.
