— Да. Да, согласен. Фассет прав.
— Как всегда.
На керамическом столике перед Данфордом стояли два телефона. Черный был подключен прямо к розетке, лежащей на земле. У красного была красная же проводка, которая тянулась из дома. Он тихо зажужжал — звонков он не издавал. Данфорд снял трубку.
— Да… Да, Эндрю. Хорошо… Отлично. Позвони Фассету в Реддер и скажи, чтобы он приехал. Есть ли из Лос-Анджелеса подтверждение относительно Остерманов? Превосходно… Как договорились.
Бернард Остерман, выпускник Нью-Йоркского университета 46-го года, вытащил лист из пишущей машинки и просмотрел его. Пробежав глазами текст до конца, он встал. Пройдя по бортику овального бассейна, сделанного в форме почки, он протянул рукопись жене. Лейла сидела в шезлонге совершенно обнаженная.
Остерман тоже был голым.
— Тебе приходило в голову, что обнаженная женщина при свете дня не слишком привлекательна?
— А ты считаешь, что сам похож на скульптуру?.. Дай-ка. — Взяв страницы, она сняла большие очки. — Все закончил?
Берни кивнул.
— Когда дети вернутся домой?
— Их успеют позвать с пляжа. Я сказала Мэри, чтобы она позвонила мне. Я бы не хотела, чтобы Мервин в его возрасте получил возможность узнать, как выглядят обнаженные женщины при свете дня. В этом городе и так хватает извращений.
— Ты права. Читай. — Берни нырнул в бассейн. Минуты три он без остановки плавал от стенки к стенке, пока не сбил себе дыхание. Он был хорошим пловцом. В армии, когда он служил в форте Дикс, был даже инструктором по плаванию. «Еврей-молния», как звали его в армейском бассейне. Но в лицо этого ему никогда не говорили. Он был худощав, но мускулист. В футбольной команде университета над ним уже не шутили, потому что он был ее капитаном. До самого выпуска. Джой Кардоне говорил Берни, что взял бы его и в Принстон.
Берни только рассмеялся, когда услышал это. Несмотря на внешнюю демократичность, которую привнесла в общество армия — только внешнюю, — Бернарду Остерману с Тремонт-авеню из нью-йоркского Бронкса никогда бы не удалось преодолеть освященные временем барьеры и стать членом Плюшевой лиги. При своих способностях, учитывая, что у него была репутация джи-мена, он мог бы попытаться сделать это, но такая мысль даже не приходила ему в голову.
Тогда, в 1946 году, он просто поставил бы себя в неудобное положение. Сейчас он мог бы попробовать, времена меняются.
Остерман поднялся из бассейна по лесенке. Как хорошо, что они с Лейлой отправляются на несколько дней погостить на западное побережье, в Сэддл-Уолли. Когда им на краткое время удавалось окунуться в другую, приятную и упорядоченную жизнь, они чувствовали близость друг к другу. Все в голос говорили, что на востоке жизнь носит куда более напряженный и лихорадочный характер, чем в Лос-Анджелесе, но это было не так. Это только казалось, потому что поле деятельности там было куда уже.
Лос-Анджелес, Лос-Анджелес, который означал и Бэрбанк, и Голливуд, и Беверли Хиллс, оставался таким же, как прежде, когда все стали сходить с ума. Мужчины и женщины в экстазе носились из лавочки в лавочку по обсаженным пальмами улицам. Все на продажу, все сочтено и вымерено! Все щеголяли в оранжевых штанах и рубашках, расписанных в психоделическом бреду.
Были времена, когда Берни хотелось увидеть кого-нибудь в костюме от братьев Брукс, в строгом черном костюме, застегнутом на все пуговицы. В сущности, это не имело для него никакого значения, ибо он никогда не обращал особого внимания на то, какие костюмы носят племена, населяющие Лос-Анджелес. Может, эта мелькающая пестрота просто раздражала его зрение.
Или, может, у него началась полоса застоя. Он здорово утомился.
— Ну, как? — спросил он у жены.
— Очень хорошо. Но у тебя могут возникнуть проблемы.
— Какие? — Берни взял полотенце, лежащее на столе. — Какие проблемы?
— Ты безжалостно сдираешь все наносное. И это может вызвать излишнюю боль. — Не обращая внимания на улыбку мужа, Лейла ткнула пальцем в страницу. — Помолчи минутку и дай мне кончить. Может, ты это вычеркнешь?
Берни сел в плетеное кресло, подставив жаркому калифорнийскому солнцу мокрое тело. Он по-прежнему улыбался; он знал, что именно его жена имела в виду, и это успокаивало его. Годы, в течение которых он подчинялся правилам своего ремесла, не лишили его способности сдирать все наносное — когда ему этого хотелось.
