Перебранка о дровахъ продолжалась. Квартирная хозяйка, вдова крестьянина Кружалкина, «настоящая вдова», какъ она себя называла въ отличіе отъ тѣхъ вдовъ, которыя у ней жили въ углахъ подъ кулакомъ друга милаго, ругала Михайлу и пьяницей, и лѣнтяемъ, и лежебокомъ. Михайло въ свою очередь выливалъ потокъ упрековъ и брани. На сторону квартирной хозяйки стали и ея жилицы и тоже порицали Марью за обманное полученіе дровъ, и въ особенности отличалась Матрена Охлябина, славившаяся разными срывками съ благотворительныхъ обществъ и отдѣльныхъ лицъ, мать четверыхъ дѣтей, двоихъ изъ коихъ она успѣла уже пристроить въ пріюты, а на двоихъ то и дѣло получающая разныя милости въ видѣ сапогъ, одежды, калошъ, валенокъ, и т. п.
— Ну, а ты-то чего, Анна Сергѣвна, пѣтушишься! Ты-то чего? — крикнулъ на Охлябину Михаило. — Сама-то ты правильная, что-ли? За правильное житье милости-то съ благодѣтелей получаешь, что-ли? Ужъ кто-бы говорилъ, да не ты. Вся ты на обманѣ.
— Я на обманѣ? Я? А ты докажи! Что я обманно получаю? — взвизгнула Охляблина и подбоченилась.
— Да нечего и доказывать. Кто себя въ прошеніяхъ вдовой называетъ? Ты. А какая такая ты вдова? Кто вѣнчалъ? Когда? Вѣнчалъ, можетъ статься, лѣшій вокругъ ели, а черти пѣли, такъ это, братъ, не считается.
— Ахъ, это-то? Такъ это нешто я? Это писарь. А сама я неграмотная.
— Врешь! Сама ты неграмотная, а вѣдь языкъ-то твой. Я слышалъ, какъ ты ему сказывала: вдова крестьянка такая-то. И хоть-бы взять дѣтей… — доказывалъ Михайло. — Ты теперь вездѣ пишешь въ прошеніяхъ: «обремененная четырьмя младенцами»… Гдѣ у тебя четыре? Гдѣ? Вѣдь ужъ двое пристроены… А ты все по старому счету, да по старому…
— Врешь! У меня два племянника отъ сестры есть. Я имъ помогаю. Одинъ въ деревнѣ, а другой въ ученьи у сапожника. Онъ въ ученьи безъ одежи. Я на него бѣльишко стираю. Нынче рубашенку ситцевую дала, штанишки изъ спорка стараго перешила. Отъ себя урываю да ему даю. Нѣтъ, ужъ ежели по закону-то считать, то мнѣ нужно въ прошеніяхъ обозначеніе дѣлать, что шестерыхъ дѣтей, а вовсе не четверыхъ. Племянники мои крестники мнѣ. Да… И тому-то, что въ деревнѣ у родныхъ, проживаетъ, я нѣтъ, нѣтъ да и пошлю какую ни на есть тряпку на рубашенку.
— Ну, брось… Не стоить разговаривать, — остановилъ ее Михаила. — Умная ты женщина для себя, такъ нечего тебѣ и другихъ попрекать за то, что онѣ для себя стараются. Дрова городскія и выдаются о, чтобъ бѣдныхъ людей обогрѣвать.
Но тутъ изъ кухни выставила голову Кружалкина и воскликнула:
— А твоя подстега Машка кого будетъ обогрѣвать? Кого? Ну-ка, скажи! Мелочного лавочника? Такъ больно густо это для него, толстопузаго.
— Брысь! — крикнулъ на хозяйку Михайла и показалъ кулакъ,
Къ полудню привезли дрова. Съ дровами явилась и Марья. Она вошла ропщущая.
— Ну, ужъ и дрова! Только слава, что дрова! Однѣ палки да и тѣ сырыя, — говорила она. — Выдаютъ по полусажени, а нешто это полсажени? Доброй восьмушки нѣтъ, а то и больше. Ужъ я ругалась-ругалась на дровяномъ дворѣ, чтобы прибавили — ни съ мѣста. Дровяникъ мошенникъ.
— Ну, даровому коню въ зубы не смотрятъ, — снисходительно сказалъ ей Михаила. — Сдала половину лавочнику?
— Сдала. За восемь гривенъ взялъ. Вотъ тебѣ и селедка… Вотъ тебѣ и гривенникъ на пузырекъ. Гривенникъ деньгами у него, у подлеца, вымаклачила тебѣ на пузырекъ. Можешь опохмелиться.
Марья подала Мюайлѣ селедку, завернутую въ сѣрую бумагу, и два мѣдныхъ пятака.
— Вотъ за это спасибо. Ай да Машка! Молодецъ! — похвалилъ ее Михайло. — Слышь… — шепнулъ онъ Марьѣ. — Я думаю, половину-то дровъ не отдать-ли Кружалкиной за полтину серебра въ уплату за уголъ? Все-таки хозяйка. Ну, ее къ лѣшему!
— Ну, конечно, отдадимъ, — согласилась Марья. — Что тебѣ портерщикъ? А тутъ только свары, да дрязги.
Марья пошла пошептаться съ Кружалкиной, и та согласилась, но все-таки выторговала себѣ гривенникъ, принявъ четверть сажени дровъ за сорокъ копѣекъ.
