Неподалеку от меня весело потрескивал маленький костер, и спасшийся мужчина, сидя перед ним по-турецки, скрестив ноги, что-то варил на огне, о чем мне сообщили мои зрение и обоняние. Я почувствовал себя лучше и повернулся на бок; мужчина, услышав шорох, тут же обернулся, кивнул и улыбнулся мне.
— A, mon ami[5], — сказал он, — вы соизволили проснуться. Поистине, могу поклясться, что спали вы сном праведника! Но лежите спокойно и не шевелитесь: скоро я приготовлю для вас кое-что подкрепляющее.
Я был не прочь последовать его совету, ибо голова у меня все еще болела — да и не удивительно, принимая во внимание зияющую рану на затылке с присохшими к ней волосами.
Теперь мне представлялась лучшая возможность разглядеть своего визави и создать о нем впечатление, поскольку если ему не приходилось видеть никого, подобного мне, то и я до сих пор не видел никого, подобного ему, так как чужие в Керктауне были большой редкостью.
Это был старый человек — во всяком случае, в моем представлении, — с седой головой, хотя в его черных усах и остроконечной бородке поблескивали лишь отдельные светлые прядки. Волосы его были коротко подстрижены «ежиком», и лицо носило на себе следы интенсивного загара. У него были карие глаза и орлиный нос с горбинкой; рта я не разглядел под усами, но пришел к убеждению, что он должен быть большим и с тонкими губами. Что касается остального, то на нем был жилет, украшенный на груди кружевами, а рубаха, бывшая некогда белоснежной, теперь утратила свой цвет, хотя мужчина, очевидно, успел ее высушить, пока я спал.
На ногах у незнакомца были широкие, отделанные шелком бриджи поверх рейтузов более темного оттенка, туго и в то же время довольно элегантно облегавших его бедра, немного, правда, излишне тонковатые. Он и сам был скорее тощ, чем худощав, но жилист и крепок и, будучи роста выше среднего, вовсе не выглядел долговязым.
Больше всего меня поразило то, что он не расставался со своей шпагой, которую носил у бедра, прикрепленную к ремню, опоясывающему его туловище.
Я продолжал наблюдать за ним, когда он поднялся.
— Ух! — поежившись, сказал он. — Холодно, несмотря на солнце! Сможешь встать, как ты думаешь?
Я попытался и убедился, что могу стоять и передвигаться довольно свободно, тем более что одежда, успевшая высохнуть на мне, не причиняла мне особых неудобств.
Незнакомец пристально разглядывал мою приземистую фигуру, и я расслышал, как он пробормотал про себя: «Mon Dieu!»[6]— из чего я вывел заключение, что он француз, и не стал в связи с этим относиться к нему с большей симпатией, поскольку многие из них явились сюда во времена королевы[7] и, как мне было известно, неплохо прижились на нашей земле.
Тем не менее промыв рану на голове и умывшись у крохотного ручейка, струившегося вдоль каменного утеса и исчезавшего в прибрежном песке, я оставил эти мысли, заинтересовавшись более тем, что варилось в котелке: это была солидная порция солонины из выброшенного на берег бочонка, и я энергично накинулся на еду, так как меня самого пожирал нестерпимый голод.
— Mon Dieu! — снова услышал я его слова, когда покончил с трапезой, и на сей раз я поинтересовался, что он имеет в виду.
— Н-ну… — проговорил он, некоторое время внимательно приглядываясь ко мне. — Твой собственный отец не мог бы назвать тебя великаном, однако ты за один присест сумел проглотить столько еды, сколько я не съел бы и за три дня!
— У каждого свой вкус, — отпарировал я. — Кто знает, если бы вы ели побольше, то и ноги у вас были бы потолще!
С минуту он сердито смотрел на меня, затем разразился громким хохотом.
— Я протыкал людей насквозь и за меньшее! — сказал он. — Однако нам нельзя ссориться: ведь если я и спас тебя прошлой ночью, то не сумел бы добраться до берега без твоей помощи. Скажи хоть, как твое имя?
— Меня зовут Джереми Клефан, — ответил я, — и родом я из Керктауна.
— Кирктавна? — переспросил он, забавно исковеркав название поселка. — И где же это?
— На побережье, милях в восьми к западу отсюда, — удовлетворил я его любопытство.
— На каком побережье?
— Файфа.
— Diable! — воскликнул он. — Значит, мы на северном берегу этого проклятого Ферта! Вот тебе и мудрость месье le capitaine! — и он сел на камень, погрузившись в глубокое раздумье.
