Затем я занял место у окна и принялся ждать, наблюдая, как мой запас пенсов с каждым днем все скудеет и скудеет. Помню, на третий день после появления вывески я сидел, отчаявшийся и страшно голодный, ибо гордость не позволяла мне просить милостыню, невзирая на то что я вот уже два дня ничего не ел, кроме тарелки овсяной каши, которую из жалости принесла мне моя старая хозяйка, и размышлял над тем, что бы такое еще продать. О том, чтобы расстаться со шпагой, не могло быть и речи — здесь я был абсолютно тверд и непреклонен, — ходить без сапог и с непокрытой головой я тоже не мог; оставался, таким образом, один самопал. Это было довольно примитивное оружие, особенно по сравнению с современными изящными кавалерийскими пистолетами, но в то время оно представляло собой определенную ценность, и я знал, что на вырученную за него сумму мне удалось бы просуществовать несколько дней. Однако стоило мне об этом подумать, как я тут же вспомнил, что самопал — единственная вещь, оставшаяся мне на память об отце, и все мое естество тут же восстало против идеи превратить ее в деньги. Взамен я принялся шарить по карманам в надежде отыскать в них завалявшуюся монету и обнаружил, что всей моей наличности едва ли хватит лишь на кружку пива; тем не менее голод грыз мои внутренности с такой яростью, как никогда прежде, а я не смел просить взаймы у своей квартирной хозяйки из боязни, что она вышвырнет меня на улицу.
Пока я сидел, уставясь на сиротливо лежавшую на столе одинокую монету, мне пришла в голову мысль отправиться в гавань, где я мог бы попытаться найти работу, так как умел обращаться с парусами и веслами, да и силенкой меня Бог не обидел; однако в глубине души я понимал, что это не было единственным поводом для моего решения: просто мне захотелось еще раз обернуться и посмотреть через Ферт в ту сторону, где был расположен Керктаун и где… — но при мысли о женщине, которая так жестоко насмеялась надо мной, я крепко сжал зубы и постарался выбросить из головы все воспоминания о прошлом.
Нацепить пояс со шпагой было недолгим делом, и вскоре я уже шагал по Эдинбургу — самый нищий из всех искателей приключений в городе. Пояс перетягивал мою талию так туго, что я едва не задыхался: я вспомнил историю старого Эйба о том, как он несколько дней провел в море, цепляясь за перевернутую лодку, и как туго затянутый ремень служил единственным успокаивающим и облегчающим средством для его пустого желудка.
Я расспросил дорогу до Лейта и нашел ее удобной и живописной, обсаженной высоким и густым кустарником, который в ночное время, вне всякого сомнения, служил отличным укрытием для грабителей и бандитов; впрочем, никто меня не тронул, ибо стоял яркий полдень, и я добрался до порта примерно за час. Городок был небольшой и довольно опрятный, но чрезвычайно оживленный и суетливый, знаменитый своими сукновальными и бумагоделательными мельницами. Имелась здесь и обширная корабельная верфь, а также отличный причал из тесаного камня, где грузились и разгружались с полдюжины судов, в то время как три или четыре стояли на якорях на рейде, ожидая своей очереди. Я устал с дороги и очень хотел пить, так как день был жаркий; поэтому я, махнув на все рукой, решил истратить свою последнюю монету на кружку пива и стал искать таверну, где бы мог немного отдохнуть.
Подобных заведений вокруг было немало, но выбор мой остановился на одном, где на вывеске был изображен большой желтый корабль и красовалась надпись: «Деревянная Рука» — по прозвищу доблестного сквайра Ларго, как я понял, — а корабль должен был изображать не что иное, как его знаменитый желтый фрегат: ведь во всем Файфе не нашлось бы и одного жителя, кто не знал бы о его славных делах[18]. Я вошел в низкую дверь и, сев за стол в темном углу, где мог наблюдать за улицей из раскрытого окна, потребовал пива с таким видом, будто привык выпивать по двадцать кружек в день. Когда служанка поставила передо мной на стол заказанное пиво, я не стал торопиться его пить, но продолжал молча сидеть, осматривая зал таверны, в которой я очутился.
