Встревожилась и Мария. Торопливо смахнула со стола посуду. Прикинула, не будет ли видно из окна затаившегося Остапа. И только после этого отдернула занавеску.
— Не спите, Мария Григорьевна? — По голосу она узнала Леся Гнатюка. В расплывчатом, сером полумраке угадывались еще две тени.
— К урокам готовлюсь, — спокойно ответила Мария и, отложив в сторону тетрадку, взяла из стопы другую.
Оттуда, из темноты, хорошо было видно и ее и комнату, кроме ближнего угла.
— Не пустите воды напиться? — спросил Лесь.
— Негоже, когда хлопец к девушке ночью заходит, — после паузы сказала Мария. — Что люди скажут? А водички вынесу…
Через неплотно прикрытую дверь Остап слышал, как Мария выговаривает хлопцам за то, что они блукают ночью, и как те перебрасываются с нею шутками, рассказывают, что подстерегали связника из леса, да безрезультатно, а то бы они его встретили… Наконец Лесь попрощался, и Мария возвратилась. Остап шагнул к ней, злобно прохрипел:
— И нашим и вашим служишь?
Мария не испугалась, не отпрянула от автомата. Устало сказала:
— Учительница я, понятно тебе? Детей учу. Вот женишься ты, и твой сын придет ко мне в класс, его буду грамоте обучать…
— На моей свадьбе вороны веселиться будут, — мрачно ругнулся Остап.
— Нельзя так шутить, — выговорила Мария и, наливая горячую воду в миску, скомандовала: — А теперь раздевайся до пояса — мойся, а то запаршивел весь. Да не стесняйся и не бойся — хлопцы по домам пошли…
…Она и Стафийчуку сказала, когда тот вошел в ее комнату: «Учительница я». Стафийчук устало опустился на табуретку, непослушными пальцами достал сигарету.
— Испугалась? — спросил он и, посмотрев на ее безвольно опустившиеся плечи, утвердительно сказал сам себе: «Испугалась». Это успокоило, он привык, что его появление вызывает страх, и знал по опыту: тот, кто боится, становится послушным и покорным.
Но учительница вдруг выпрямилась, резко ответила:
— Мне нечего бояться — зла никому не сделала…
— Ого, да ты, оказывается, с характером!.. — Прикурил от лампы и осмотрелся.
Комната была еще мало обжитой, чувствовалось, что в нее только вселились. Под дубовой лавой, сбитой на века, широкой и устойчивой, лежали чемоданы. Для одежды вбиты гвозди. Посуда громоздилась на табуретке. Но окно уже укрылось веселенькими ситцевыми занавесками, такими же, как и на спинках никелированной кровати, к стене прилажена полка с книгами, портрет Шевченко. На столе фотография мужчины средних лет в гуцулке.
— Кто?
— Знакомый один.
Стафийчук взял в руки фотографию: широкий лоб с ранними залысинами, жилистая шея — тесно ей в узком воротничке гуцулки, равнодушные глаза.
— Где-то я его видел… Нет, не вспомню…
Ужинали молча — говорить было не о чем. Стафийчук ел неторопливо, аккуратно. Пистолет положил на край стола, все время поглядывал на окно, прислушивался к скрипу старого ясеня. Потом начал задавать вопросы, быстрые, резкие, как на допросе:
— Давно приехала?
— В воскресенье.
— Зачем?
— Детей учить.
— Чему?
— Чему меня учили.
— Чему тебя учили?
— Многому, — наивно сказала она, — математике, географии, литературе…
— Я не про то. Сам учитель — знаю. Любви к Украине в том институте тебя учили? К свободной и вольной?..
— Да, — кивнула головой Мария. И спросила сама: — Ну какой ты учитель? Оружие учителя — знания, а не вот это… — указала на пистолет.
Стафийчук встрепенулся и запальчиво сказал:
— Если хочешь знать, я литературу преподавал. Ты тоже?
— Нет, я математик.
Пока Мария мыла посуду, Стафийчук подошел к полке, посмотрел книги.
— «История ВКП(б)», — прочитал он вслух и раздраженно бросил: — Может, ты еще и коммунистка?
— Нет, комсомолка.
— Одно и то же.
— Я с Восточной. У нас вся молодь — комсомольцы, — не то объяснила, не то возразила Мария.
— Читаешь не те книжки. Я тебе передам такие, которые написаны настоящими украинцами. А то дуже ты пропахла восточным москальским духом…
— Подойди понюхай, — внезапно рассердилась Мария; она насмешливо уперла руки в бока и не отводила взгляд, хотя Стафийчук грозно хмурил брови. — Звать только не знаю как тебя, бывший учитель, а то я бы тебе сказала…
— Стасем называй. А що маеш сказаты?
