В ту пятницу, после полудня, Авишаг преподала мне урок, который я не забуду никогда. Воображая себя в грезах прожженным воякой, я, однако, не осмеливался мечтать ни о чем, кроме поцелуя в щеку, и вдруг почувствовал, что в штанах у меня шарят пальцы. Быстро пересчитав пальцы у себя на руках, я, к своему великому удивлению, обнаружил, что пальцы в брюках — не мои. Я был совершенно ошеломлен, да и мой Зикфрид тоже. Ни он, ни я не были готовы к этому внезапному вторжению и не знали, как на него реагировать. В горле у меня пересохло, и я из последних сил попытался выжать из себя слюну, чтобы не умереть от обезвоживания. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. И тут она дотронулась до меня по-настоящему. Это прикосновение не было похоже ни на что, испытанное мной ранее. Мне было так хорошо, что казалось, лучше уже быть не может. Даже сейчас, по прошествии многих лет, когда я вспоминаю об этом, по телу у меня пробегают мурашки. Дрожа от смущения, я решил проявить инициативу и тоже дал волю своим пальцам. И хотя благодаря изучению фотографической коллекции отца я уже довольно неплохо ориентировался в «клиториальных» науках, блуждание моих девственных пальцев между ног у девушки вознесло меня на вершины неописуемого блаженства.
И вот, когда, как наевшаяся отравы мышь, я метался по лесистой чаще ее лона в поисках чего-то совершенно непонятного, а мои пальцы стали липкими от горячего конфитюра, напоминавшего лаву, поднявшуюся из глубин земли, я вдруг неожиданно для самого себя начал причмокивать, пыхтеть, хрипеть и похрюкивать. Что-то было не так, как раньше. Я неудержимо приближался к короткому замыканию сознания, к взрыву электростатических зарядов в верхних долях мозга. Мною овладел страх смерти, меня стал бить холодный озноб. И вдруг чудесным образом, совершенно неожиданно, в самое последнее мгновение, плотина у меня между ног прорвалась, и вслед за этим мной овладела приятная слабость. Минуту или две я задыхался, уткнувшись в шею своей возлюбленной, но затем почувствовал, что возвращаюсь к жизни и могу продолжать.
О, Авишаг! С ней я впервые стал настоящим мужчиной и понял, какая сила таится в различиях между мужчиной и женщиной. Я любил ее очень, очень сильно. О, как я любил мою Авишаг!
Я любил Авишаг так страстно, что некоторые органы моего тела (в особенности выпиравшие наружу) стали активно противиться отвратительной идее самоубийства во имя государства. Лишь в более зрелом возрасте я понял, что страдал в те годы от ужасного раздвоения личности. Я знал, что Авишаг выбрала меня, подполковника Г. Ванкера, потому что хотела стать вдовой. Но при виде ее прелестей у меня, как назло, проснулся интерес к жизни.
Уже тогда я понимал, что мир устроен не так, как тебе хочется. Он развивается по своим собственным законам и превращает тебя в твоего собственного тайного агента. Для тех, кто меня знал, я продолжал оставаться все тем же заместителем командира бронетанковой бригады. Мои друзья переняли у меня мою методику ухаживания и тоже превратились кто в офицера генштаба, кто в командира полка, а кто в командира роты в составе моего подразделения. Однако в глубине души у меня стало зреть все более и более сильное отвращение к дурацкой беготне по полю боя среди визжащих вокруг пуль противника. Если память мне не изменяет, я боялся даже и думать об этом страхе и, разумеется, никому никогда о нем не рассказывал. Страх перед этим страхом был так велик, что я не решался признаться в нем даже самому себе. Наоборот. Чем сильнее я боялся, тем более суровым и мужественным было выражение моего лица.
Один из моих любимых писателей, чье имя действует на меня как аромат роз, писал, что главная проблема разведчика состоит в том, что он должен полностью «раствориться» среди своих врагов и стать совершенно неотличимым от них. Но при этом он может так глубоко войти в роль, что возникает опасность его перехода на сторону врага. Именно это произошло со мной в объятиях Авишаг. Я перестал быть «чужаком», растворился, превратился в «своего». И пока я, как Ванька-встанька, двигался туда-сюда в ее гостеприимном влагалище, в голове у меня начали звучать совсем иные песни — песни вечной любви и продолжения рода. Я дезертировал в ряды страстных любителей жизни и больше не хотел умирать во имя сионистской мечты. Я хотел ради нее жить и служить ей на поприще рождаемости. Незаметно для себя я утратил веру в то, что целью моего существования является гибель. Я больше не был чужаком и стал, так сказать, «членом семьи».
