Свертывается, едва шелестя, военной поры треугольничек.
На деревне такую оказию судили по-всякому:
— Могло и случиться. На войне притча рядышком ходит. Иной раз и пуговка жизнь человеку спасает.
А иные — те говорили:
— Загибает Афонька. Истин бог, загибает. И в самом лазарете неймется ему, скоморошину!..
А Денисья Гордеевна верила. Верила — сберегла, ущитила Афонюшку. Он всегда для нее был немножко ребенчишком. Эко, вспомнить: придет под хмельком, мужиками науськанный… Те зудили-подшучивали, мол, Денисья тебя, Афанасей, вилами на стога поднимает и сорочьи-де гнезда зорить заставляет по легкость-комплекции. Опять его мелконький ростик подсмеивали. Придет под хмельком, мужиками науськанный:
— Донька!!! Наклонися поблизости — лупцовать тебя буду!
Ну, пошумит, утвердит себя. Главное было не рассмеяться, не изобидеть его. Если стукнет, добудет когда до болятки, крылатки позатиснешь ему и в кадушку с холодной водой — головой. Умакнешь раза два или три, чтобы в ноздри водицы набрал — и отфыркивайся, грозный мой государь! Больше драться не смеет. Словами теперь пузыриться начнет:
— Не хочу-у курятины — дай мне петушатины!!
Отеребишь ему петушка.
Гармошку на вид, на глаза ему выставишь.
Склонит правый ус на тальянкин стан, укуснет ему кончик бдительный… еще мокренькой…
Мир.
Детей-то всего лишь Алеша случился, вот и избывалось оно, материнство, на них двоих поделенное.
«Пуля-смертынька, — шепчет Денисья Гордеевна. — Ты не все возьмешь! Лишь свое возьмешь. Есть па-амя-ять!.. Любовь есть…»
Треугольнички…
«Всемилая радость моя, жена дорогая, Денисья Гордеевна! Рассказывал нам политрук, как в котором-то веке крестилась в Днепре наша Русь. Ныне снова она почитай что крестилась.
Плыли мы на плацдарм — его надо еще захватить, удержать — плыли мы кто на чем. На лодках, на бревнах, на бочках, на плащ-палатках, соломой, и сеном, и кукурузным будыльем натисканных, на связках хвороста, на водопойных колодах, на бабьих корытах, на прочих иных чертопхайках — я же плыл на свиных пузырях. При поспешном своем отступлении перестреляли немецкие интенданты породных свиней и иную окрестную живность, чтобы, значит, при встречах геройского нашего фронта не взлаено было, не хрюкнуто и не кукарекнуто. Свинота была еще теплая, и назначен я был, в составе нашего взвода, палить их и свежевать.
Не забудь: впереди был Днепр. Доносилось до командиров, что придется форсировать эту преграду с ходу — с ходу в воду, без броду, на всяких подручных средствах. И вот тут-то, когда свежевал я свиней, почему-то припомнилась мне ребячья крестьянская на им забава. Свининый надутый пузырь вдруг припомнился. Засекретишь, бывало, в него три-четыре горошки для грохоту, понадуешь, завяжешь, подсушишь и льняною суровою ниткой наростишь к кошачьему хвосту. Эко было весельюшка, хохота — в цирк не ходи!
Вынул я девять штук пузырей, круто их присолил, пересыпал золою, и вместилися у меня «подручные» эти средства в одну консервную банку. А банка в один уголок вещмешка. Ну и далее — вперед Афанасий…
Близ Днепра раскатал пузырье я в поле, камышинкой, по степень объема, надул, два — на самую шею себе привязал, три — под грудь, остальные четыре — на руки и ноги. Оружейны приемы опробовал — получается ладненько, гранату свободно могу зашвырнуть, даже, мыслю, стрелять на плаву смогу, так как руки свободные. Кругом в легкости.
Посмотрел на меня старшина подозрительно и говорит:
— Стратегии!.. Да тебя любой ерш либо окунь подколет.
— Поглядим, — говорю. — Там увидим! — гремлю пузырями.
И тут во всем-то свиноубранстве был застигнут внезапно командующим нашего фронта.
— Это что за воздушный вдруг шар на земле объявился? — у нашего ротного спрашивает.
— Изготовлен форсировать реку, товарищ командующий!
А командующий наш тоже носит усы. Стоим два усатика друг перед другом. У меня они в строгости — усинка не дрогнет, а у товарища командующего засвербели они, заподергивались…
— Чингисханы, — говорит, — на кобыльих требухах водные преграды одолевали, а этот, видали, чего отчебучивает?..
Улыбаться или хмуриться — не знаю. Стою, молчу. Мое дело вживе Днепр переплыть.
