— Ничо калым… — испуганно переглянулся с командиром Кондратий.
Когда осмелели, обнаружили под этими останками карты. Шестьдесят шесть колод карт насчитали. У каждой колоды особый отдельный футлярчик имеется. На футлярчиках, как потом комендант пояснил, англо-американской прописью обозначено: где, когда и у кого та или иная колода закуплена и какая именно нация с ней свой досуг коротала.
Вот и вся трофея.
Череп обследовали — непростреленный. Кость тоже неповрежденная. Давние, пожелтелые…
— Посвежей черепа не нашлось, — сбрезгливил ноздри Кондратий.
Пробормотал и отвлекся. Бубновых дам принялся в колодах наискивать.
Тут у них опять разногласия возникли. Костя торопит: немедленно это добро к коменданту снести… Не иначе, предполагает, заречный союзник какой обронил. Запрос оттуда может случиться. Притом череп неведомо чей. Может, уголовный какой?
Втолковывает так-то Кондрашечке, а тому в одно ухо влетело, в другое просквозило. Устным счетом занялся. Дам умножает:
— Шестьдесят шесть колод… По четыре дамы в колоде… Шестью четыре?.. Еще раз шестью?.. Итого… Двести шестьдесят четыре! Каких только шанцонеток не нарисовано. С живых же, наверно, натуру писали? — рассуждает.
— А ну прекрати! — оборвал его Костя. — Засоловеил опять! Шан-цо-не-точ-ки… Давно ли тебе всем взводом медикамент разыскивали?
— Теперь уж и на бумажную не взгляни! — вздыбил губы Кондрашечка.
— И не взгляни!! Кабы ты не такой яровитый был! Сын полка…
Сыном полка Кондратку за искренний маленький рост прозвали. Против Кости-то он — пятая «матрешка» из набора. Белобрысенький, востропятый, нос что у поисковой собачки… Все бы он шевелился, принюхивал, обонял, раздразнивался. После, смотришь, бойцового гуся в танке у себя Константин обнаруживает.
— Откуда гусь?
— Бродячий циркач подарил. За пачку махорки…
— Поди-ка, отеребить уж надумал? К «особняку» захотел?
— Зачем, теребить? — зачнет выскальзывать. — Пусть живет. Почутко спит. Тревогу нам подавать будет. Зря, что ли, евоные прадеды Рим спасли?!
Строят в танковом парке клетушку для гуся.
На трофейной цистерне со спиртом как-то изловленным был среди ночи.
Тут уж не Костя его опрашивает:
— Зачем? Почему на цистерну взобрался?
— Дедушка у меня лунатик был.
— Ну и что?
— Ни одной ярмарки не проходило, чтобы он на чужой лошади не проснулся… Его и били, и к конским хвостам привязать грозились — не совлияло. Деда на лошадей тянуло, а меня, наследственно, должно быть, на цистерну заволокло.
— А почему котелок с собой оказался?
— Пригрезилось, будто уздечка позвякивает.
— А гаечный ключ зачем?
— Подковы отнять. Дедушка, бывало, даже портянками копыта кобылам обматывал, чтобы по следу не пошли…
— Ловки вы ребята с дедушкой!
Все веселее и веселее идет допрос.
Другому бы за такие проделки с гауптвахты не вылезать, а то и со штрафной ротой знакомство свести — он же словесностью отойдет. Такой вьюн, такая проныра…
— Ну, кончай, — изъял Костя дам у Кондрашечки. — Отогрел глазки — пошли теперь к коменданту.
Шагают… Медведь с горностайкой… У сына полка разговор — щебеток, слово бисером нижется, а у Кости с перемогой, неспешно, вроде бы по-пластунски ползет. Оттого и немногоречив — лишний раз улыбнется лучше. Силушка изо всех швов выпирает. Правую руку на локоть поставит — иным двоим не сломить.
— Думаешь, допустят нас к самому? — спрашивает он Кондратья.
— Будь спокоен, — загадывает землячок. — Пропуск у нас в чемодане.
— Не забыть про «вервольфа» спросить.
— Спросим. Чихнуть не успеет…
Про коменданта вели разговор, что правая его рука, почти по сгиб локтя, из чистой литой резины сформована. В финскую еще осколком отняло. Но, невзирая на частичную убыль и трату, все равно строевым он и кадровым числится. В последние дни ходит по гарнизону упрямый и повсеместный слух, будто намертво и доразу захлестнул он в одном рукопашном запале резиновым этим изделием нечистую силу — «вервольфа». Оборотня, по-нашему. Из тех чумовых, что и после войны оружия не бросили. Из развалин постреливали, в подземельях таились.
Дежурный по комендатуре, как Костя и предполагал, попытался их не допустить к «самому» — тогда Кондратий череп ему показал:
