Годы спустя эти события вернулись ко мне во снах, хотя и в странно преобразившемся виде. До сих пор я не вижу во сне сражений или опасных стычек. Мне снится мое вступление в армейские ряды. Ситуация всегда одна и та же. Я получаю повестку. «А, пустяки, — говорю я, — я не должен идти в армию, ведь я — калека» (и это действительно так — с 1946 года я перемещаюсь на костылях). Я вхожу в бараки, становлюсь в строй и — о чудо! — я снова могу ходить. «Что за паршивый анекдот, — думаю я про себя. — Годами я волочил ногу за собой, но теперь, когда мне это не нужно, она снова в полном порядке». В другом случае я вспоминаю (это тоже происходит во сне), что я лейтенант. «Я офицер, — говорю я себе. — Мне не нужно принимать участия в упражнениях». Однако никто не замечает моих нашивок, и я должен стоять в строю вместе со всеми прочими. Еще один сон — о побудках и приготовлениях к дневным делам. Я открываю глаза и вижу, что я в казарме; я знаю, что должен приготовиться — помыться, одеться и поесть за очень короткое время. Я не могу попасть в уборную — туда выстроилась огромная очередь. Я пытаюсь побриться, но не могу найти бритву. Я хочу позавтракать, но я опоздал и не знаю, куда идти. Душевые заняты, туалеты в грязи — и я говорю себе: «Я нипочем не успею». На самом деле у меня никогда не было проблем этого рода; я делал все быстро, и иногда у меня оставалось время, чтобы немного почитать. Не помню также, чтобы тогда я был тревожным — так откуда же берется весь этот переполох?
Мне часто снится, что я совершил измену или кого-то убил. Иногда во сне фигурирует сверток с изувеченными останками моей жертвы. Я знаю, что мои дни сочтены — наверное, меня вскоре отыщут? И, должно быть, я буду казнен? В некоторых снах я остаюсь на свободе, но без надежды и безо всякого мыслимого будущего. В других случаях меня арестовывают и ведут на виселицу. «На этот раз это не сон, теперь все взаправду», — говорю я себе — и просыпаюсь. Я не думаю, что эти сны как-то связаны с войной; убийства в этих снах — это убийства отдельных людей, а измена имеет неопределенный характер. Однажды я даже задушил самого себя, лежавшего на кровати прямо передо мной, а затем принюхивался к телу, пытаясь уловить запах разложения.
Во времена нацизма я не обращал особенного внимания на общераспространенные разговоры о евреях, коммунизме и большевистской угрозе; я не принимал этого и не отвергал; все это просто пролетало мимо ушей и, как мне казалось, никак на меня не действовало. Годы спустя у меня оказалось множество друзей-евреев — в Штатах, в Англии и на европейском континенте; фактически почти все друзья, которых я обрел в профессиональном кругу, по нацистскому определению были евреями. Я не знал об этом, когда наша дружба только завязывалась. А когда узнавал об этом, в основном случайно, я чувствовал, что происходит что-то особенное. «Он еврей и он мой добрый друг», — это было словно вкушение запретного плода. Это чувство я испытывал несколько лет; теперь оно развеялось. В каком-то смысле я сожалею об этом. Разное отношение к разным лицам, группам и сообществам мне представляется более человечным, чем абстрактный гуманизм, пытающийся сгладить все личные и групповые особенности.
Машина медслужбы привезла меня в полевой госпиталь. Меня раздели и положили на операционный стол. Мои ноги были целы — на них не оказалось и царапины. «Это пуля», — сказали врачи и показали, где она вошла — небольшое отверстие в правом боку, в районе поясницы. «Вы парализованы, — продолжали они. — Нам нужно сделать разрез, чтобы оценить глубинные повреждения». Они сделали десятисантиметровый разрез в животе, вниз от пупка, немного там покопались, заштопали меня и посадили на поезд. Я чувствовал неясную боль и мне было трудно дышать. Офицеры, которые бросили меня при отступлении, проходили мимо с задорными лицами и небольшими перевязками. Все они тоже оказались здесь — и лейтенант, и капитан, и майор. Все они задавали один и тот же вопрос: «Что с тобой стряслось?» — а после навсегда пропадали из вида. Я провел несколько дней в госпитале в Карл-сбаде. Большую часть времени я спал. Однажды ночью я проснулся и увидел склонившееся надо мной прекрасное лицо. «Хотите чаю?» — спросило меня привидение. «Останьтесь со мной», — промямлил я и снова провалился в сон. Еще один поезд. Наконец я добрался до центрального госпиталя в Веймаре.
