Но Андерс не смеялся, вертел коньячный стаканчик в длинных, чувствительных пальцах. «Руки у него как у скрипача», — подумал я. Или как у пианиста. Я взглянул на него: мягкое, впечатлительное лицо, большие голубые глаза. Андерс всегда любил фантазировать, жил в своем собственном мире. Но вот это все, пожалуй, уж слишком.
— А как у тебя отношения с бутылочкой? — попробовал пошутить я. — Ты тогда не принял несколько рюмашек на ночь глядя? Или, может, съел что-нибудь неудобоваримое? А если вдобавок принять таблетку снотворного, то что угодно может присниться.
Андерс покачал головой.
— Да нет, к сожалению. В таком случае все было бы легко объяснимо. На самом деле все было именно так, хоть это и кажется невероятным. И я могу сделать единственный вывод.
— Какой же?
— Так как картина отсутствовала более трехсот лет и официально не существует, владелец должен был исходить из того, что это копия или автором является не Рубенс, а кто-то другой. То, что она в плохом состоянии, разумеется, укрепило его в этом мнении.
— Это еще почему?
— Ты ведь не думаешь, что полотно Рубенса могло безвестно висеть где-то в Швеции? Всплыви оно, была бы всемирная сенсация в кругах знатоков искусства. А если бы картина была здесь изначально, то ее хорошо знали бы все специалисты по истории искусства и эксперты и скорее всего ее давным-давно продали бы в Америку.
— Понимаю. В общем, ты считаешь, что владелец должен был выкрасть тебя среди ночи и под угрозой смерти запретить тебе рассказывать об увиденном? Не проще ли было пригласить тебя в рабочее время?
— Если бы это был владелец. Предположим другое: кто-то увидел картину и почуял, чем здесь пахнет. Подлинник Рубенса может быть продан за многие, очень многие миллионы, только свистни. Но он не хотел, чтобы картину оценивал эксперт; в таком случае была бы неизбежна огласка, и он не смог бы сорвать куш. Вместо этого он доставляет эксперта, то есть меня, таким образом, что я не могу опознать ни его самого, ни места. Кроме того, пытается запугать меня, чтобы я молчал.
— Теперь соображаю. Как только он выяснил, что картина подлинная, он может приобрести ее по дешевке и продать за границу.
— Не знаю, так или нет, но это кажется единственным логичным объяснением. Владелец не стал бы так поступать, зачем ему весь этот маскарад. Это наверняка кто-то другой. Мотив в таком случае — деньги. Картина покупается дешево — как копия, а затем продается японскому или американскому коллекционеру.
— Одна зацепка здесь, конечно, есть, — сказал я и отдал пустую кофейную чашку стюардессе, получив взамен шоколадную конфетку из коробки. — Дело в том, что, когда бомба разорвется, когда картина будет продана на аукционе в Лондоне или Париже и тайна раскроется, ты бросишься к телефону, позвонишь в ближайший полицейский участок и расскажешь, что с тобой произошло.
— Логично, — согласился он. — Именно поэтому они мне и угрожали. Распрощаюсь с жизнью, если кому проболтаюсь. — Он улыбнулся, но улыбка получилась невеселой.
— А ты рассказывал об этом еще кому-нибудь?
— Нет, только тебе. Это настолько невероятная история, что никто бы мне не поверил. А тебя я знаю лет с четырех-пяти. И я слышал, что ты был замешан во всевозможных историях с убийствами. Конечно, по эту сторону решетки. — Он улыбнулся, на этот раз повеселее. — Я как только тебя сейчас увидел, так захотелось поделиться. Хочу, чтобы кто-нибудь был в курсе, если со мной что случится.
— О’кей, — сказал я. — В день, когда прочту о том, что неизвестный шедевр Рубенса продан за двести миллионов, приду к тебе домой и стану на страже у дверей.
Но Андерс не смеялся. Сидел и молча смотрел в темноту через иллюминатор.
Далеко внизу катились назад леса Смоланда, и мы сменили тему разговора, перешли на будущее и на карьеру.
— Со мной все ясно, — сказал я и откинул спинку кресла. — Я, когда Упсальский университет бросил, даже не дописал на третьем году учебы курсовую о Фалькранце. В этом отношении ты получше устроился. Мне в жизни остались только два важных события: пенсия и кончина. Как говаривал старый епископ в Карлстаде, после ордена Полярной звезды и первого кровоизлияния в мозг больше ждать нечего. А теперь, как ордена отменили, и этой-то радости не осталось. Я не к тому, что меня наградить должны были, а вообще.
