Насколько хватало глаз, всюду рушились дома, мосты, сараи, мельницы и изгороди. Листья сорвались с деревьев и неслись по ветру. Урожай в полях полег.
Успевшие выскочить из зданий люди рыдали. Из-под руин доносились душераздирающие стоны. Домашний скот и дикие звери обезумели. Трава пожухла, реки и колодцы на глазах пересыхали.
Станбог перевел дыхание, отхлебнул из кружки, а затем продолжил:
— Целый день я брел, взирая на этот безумный ландшафт. Все, созданное человеческим трудом, обратилось в прах. Погибло и все живое, кроме самих людей.
И когда люди увидели меня, они все поняли. Они и раньше недолюбливали и побаивались меня лично, но моя магия не внушала им ужаса. Завидев меня, все еще в ритуальных одеждах и с мешком колдовских принадлежностей за спиной, они забрасывали меня камнями и убегали. Не будь они столь потрясены тем, что случилось, меня разорвали бы на куски.
Когда я добрался до непострадавших земель, я сразу же обратился к колдунам, моля их помочь мне ликвидировать последствия той катастрофы. Но все они, даже добрейшие из них, лишь смеялись надо мной. Для колдуна наказание за отступничество и нарушение иерархии неотвратимо и необратимо. Я протестовал, доказывая, что жившие по соседству со мной люди невиновны и не должны страдать из-за моей глупости. Колдуны были безжалостны. Справедливость — из мира обычных людей, говорили они мне. Она придумана людьми и касается только их отношений, нарушают они ее или добиваются. Но она никакого отношения не имеет к колдунам, которые следуют другим законам и правилам. Я, дерзкий молодой волшебник, разумеется, должен был это понимать. Я проклинал себя, мучился, запретил себе навеки и думать о колдовстве. Единственное, что позволил я себе со временем, после долгих лет отшельничества и поста, это стать лекарем, который лишь время от времени произносит какой-нибудь невинный заговор над чашей с лекарством, чтобы оно скорее выбило хворь из больного.
Нистуру показалось, что еле заметная нотка гордости мелькнула в последних словах Станбога.
— Ты слишком суров к себе, старик. Мне кажется, что долгие годы аскезы и верного служения людям заработали тебе если не прощение, то хотя бы какой-то покой.
Станбог покачал головой:
— Для этого мало одной жалкой жизни.
— Откуда ты родом?
— Этого я никому не открою. Я распрощался навеки с родной страной и даже изменил свое имя, чтобы никогда, даже случайно, кто-нибудь не узнал во мне того колдуна.
— А что же это за имя — Станбог?
— Так звали одного нищего, юродивого, жившего в моем родном городе. Живя на подаяние горожан и окрестных крестьян, он был объектом постоянных насмешек и презрения, граничащего с омерзением. Я решил, что для меня будет достойно взять имя самого жалкого из известных мне людей.
— Тогда уж, если это не слишком бестактный вопрос, расскажи, как ты, занятый самобичеванием и поклявшийся посвятить жизнь милосердию и добрым делам, встретил и оказался вместе с этой дикой женщиной.
Станбог кивнул:
— Ее история печальна и не очень-то красива. Много лет назад, странствуя в холодной северной пустыне, я набрел на нее посреди ледника. Она почти замерзла, а на ее теле было множество ужасных ран. В общем, она была на три четверти мертва. На нее напали, жестоко изранили, изнасиловали и оставили умирать.
Нистур удивленно поднял брови:
— Это был либо какой-то великан, либо целая банда, я полагаю?
— Это точно. Вокруг были следы жестокого боя, и, поверь, не один мужчина встретил свою смерть в тот день, домогаясь тела этой женщины. Вылечить нанесенные ей раны оказалось очень нелегким делом, но излечить ее разум и тем более душу было еще труднее. В первый год она несколько раз пыталась убить себя. Если не считать чувства почти животной преданности и обожания, которое она испытывает ко мне, мало кто может похвалиться, что ощущает от нее что-либо, кроме ненависти и отвращения. Единственные, с кем она умеет находить хоть какой-то контакт, — это женщины-изгои вроде нашей Ракушки.
— Что касается ненависти, особенно к мужчинам, это более чем понятно. А почему именно изгои, отверженные ей ближе других?
