Убийство в субботу утром - страница 4

Все пациенты, которых принимали в этой комнате, реагировали на шум по-разному. Голд потратил часы, размышляя над различными интерпретациями второго по счету случая, который он анализировал: женщина не могла избавиться от подозрения, что ее слова слышны за стеной.

Но по субботам, когда проходили лекции и заседания, разрешалось все. Окна широко раскрывались, и внутрь проникал чистый золотой свет Иерусалима. И вот теперь Голд, насвистывая, вошел в маленькую комнату, чтобы забрать последние стулья. У комнаты, в которой он работал, был дружелюбный, приветливый вид. Голд испытывал к ней привязанность, хотя и не мог дождаться дня, когда его сочтут достаточно опытным, чтобы перебраться в первую комнату справа от входа, которую он про себя называл «Фруминой», поскольку Фрума Холландер, бездетная старая дева, завещала свою изящную мебель Институту, и аура ее собственной доброты и тепла, ее жизнерадостности еще ощущалась в этих вещах и даже в мрачноватых писанных маслом картинах, висящих на стенах.

Голд остановился на пороге. Занавеси были задернуты, и внутри было так темно, что он с трудом различал очертания предметов. Он отодвинул занавеси, думая о том, что еще не приготовил кофейные чашки и не расставил пепельницы. Сам он не курил, зато другие-то курили.

Профессор Наум Розенфельд, например. Он всегда глядел сердито и угрюмо, и в углу рта у него всегда торчала тонкая сигара. Вокруг него все было усыпано столбиками пепла, пока кто-нибудь не брал на себя заботу пододвинуть ему пепельницу. Характер Розенфельда проявлялся и в том, как он тушил старую сигару и безразлично переходил к следующей. Иногда Голд вздрагивал, представляя себя на месте безжалостно изничтожаемой сигары, и не мог не сочувствовать ей.

Он отвернулся от окна и оглядел комнату. И тут у него буквально оборвалось дыхание. Позднее, пытаясь описать свои чувства, он говорил: это был шок, сердце пропустило удар.

В кресле психоаналитика сидела доктор Ева Нейдорф. «Гляжу — она! Сидит прямо передо мной!» — постоянно твердил он позже. Естественно, он не поверил своим глазам. Ее лекция должна была начаться в половине одиннадцатого, а еще не было и половины десятого; она только накануне вернулась из Чикаго; и вообще, она никогда не приезжала так рано.

Нейдорф неподвижно сидела в кресле, откинувшись назад, чуть склонив голову набок и опершись щекой на левую руку.

В присутствии спящей Нейдорф Голда охватило чувство, как будто он не имел права здесь находиться. Не только потому, что он вторгался в ее личное пространство; нет, он чувствовал, что перед ним раскрывается иная, запретная сторона ее личности. Он помнил, как в первый раз увидел ее пьющей кофе. Ему было очень трудно видеть ее в ипостаси обычного человека. Он помнил даже, как слабо подрагивала рука, в которой она держала чашку. Он знал, конечно, что его отношение к психоаналитику — классический, описанный во всех учебниках случай.

Стоя как вкопанный, он размышлял, как окликнуть ее. Прошептал несколько раз: «Доктор Нейдорф». Она не реагировала. Что-то внутри него, объяснял он позже, принуждало его продолжать робкие попытки разбудить ее. Он не понимал, что стоит за подобным поведением; единственное, что он понимал, — это свое собственное смущение при мысли о том, как неловко она себя почувствует, проснувшись и увидев его рядом.

Он подождал еще и заглянул ей в лицо. На нем застыло странное выражение, такого он никогда раньше не видел. Вялая расслабленность, думал он, даже безжизненность на лице, которое всегда светилось энергией, затмевавшей все прочие эмоции. Возможно, оно казалось таким вялым, потому что глаза были закрыты. Источником ее энергии были глаза — их необыкновенный, пронизывающий взгляд. В тех редких случаях, когда он осмеливался заглянуть ей прямо в глаза, ощущение было сродни ожогу. В первый раз, вот сейчас, он позволил себе разглядывать ее почти вплотную; так ребенок наблюдает за одевающейся матерью, когда она думает, что он спит.

Все считали Еву Нейдорф исключительно привлекательной женщиной. Самая красивая женщина в Институте, говорил Джо Линдер, а потом добавлял, что с ней и некому особенно соперничать. Как бы то ни было, но когда эта женщина — а ей был уже пятьдесят один год — входила в комнату, все взгляды устремлялись к ней. Ее красота вызывала отклик равно у мужчин и у женщин. Она знала, что красива, но не была тщеславна; своей внешности она уделяла должную меру заботы и ухода, как будто она и ее тело были двумя отдельными сущностями. Ее гардероб был предметом длинных дискуссий даже среди мужчин. Кандидаты, студенты и психоаналитики — никто не оставался безразличен к ее красоте. Даже старый Хильдесхаймер — и все это знали — питал слабость к Еве Нейдорф. На лекциях он посылал ей доверительные улыбки. В перерывах они с серьезным видом беседовали в уголке, склонив друг к другу головы, и токи тесного взаимопонимания исходили от них и прокатывались по всему залу.