Не снимая ни дубленки, ни шапки, Владимир Иларионович подошел к столу Шмакова и сказал в хмурую физиономию:
— Премия. Первая.
Шмаков вскинул голову и смотрел на Першина не мигая, и руки Шмакова замерли, одна — на стопке бумаг, другая — на мышке, и левая стопа все еще обитала, неподвижная, под столом, возле чадящих окурков.
— А! Пробрало, — сказал Першин со злорадством, веселым и доброжелательным, — не так уж все безнадежно в нашем безнадежном мире.
Першин скинул дубленку, шагнул к окну, приоткрыл фрамугу и глянул на Шмакова с полувопросом: «Не возражаешь?»
Шмаков не возражал. Он сидел все в той же позе, как в детской игре «Замри». Першин хотел засмеяться: «Отомри», но Шмаков так обидчив! И Владимир Иларионович промолчал.
Включил компьютер: дела, увы! — дела.
Тут приоткрылась дверь, и сквознячок, и запах французской парфюмерии, и голос Нинель Лисокиной:
— С утра уже, как пчелки? Привет, мальчики. Ну, молодцы, ничего не скажешь. А между прочим, объявлен итог конкурса.
Владимир Иларионович улыбнулся:
— Информационники наши, как всегда, впереди планеты всей.
Лисокина поиграла бровями, мол, о да, не спорю, мы — такие, улыбнулась и сообщила:
— И победил некий Мешантов.
Нинель шагнула к столу Шмакова:
— Шмак, он — кто?
Шмаков молча пожал плечами.
— Шмак, ну, вспомни. Ты же у нас… Да, Владимир Иларионович! — Нинель стремительно развернулась от стола Шмакова. Высокая, стройная, сделала шаг и склонилась к Першину:
— Говорят, открытие Бабицкой? Неужели — правда?
Шмаков хмыкнул, и Першин улыбнулся: ожил! И сказал весело:
— Правда, правда, чего только не бывает в этом мире. Вы, женщины, такие непредсказуемые, — и добавил с легкой грустинкой: — Правда!
Нинель грусти его не заметила, продолжала с прежним напором:
— Он что — ее ближайший родственник? — дунула на упавшую на лоб прядь, затем вскинула голову, и ворох рыжих волос взметнулся вверх и, пройдясь по щеке Першина, упал на спину Нинель. — Или он — ее последняя надежда на личную жизнь?
Шмаков хмыкнул, а Першин улыбнулся:
— Не знаю. Не думаю. Хотя вы, женщины, такие загадочные… — И добавил тоном серьезным: — Одно неоспоримо: премию присудили справедливо. Достойному.
— Ну, странны дела твои, Господи, — сказал Нинель.
— Да уж! — буркнул Шмаков.
Лисокина стремительно шагнула к дверям. На миг остановилась:
— Да! Совсем забыла. Шеф собирает. Желает снабдить очередной ценной установкой.
Стукнула дверь, и фрамуга захлопнулась, и взметнулись листы бумаги на столе Шмакова.
* * *
В светлой длинной шубе из хвостиков норки, в темной норковой шляпе с полями, в черных сапогах на высоких каблуках невысокая Фаина Сергеевна ощущала себя дамой высшего круга.
Морща носик, она гордо задирала голову и требовательно поглядывала в просвет между головами плотно стоявших перед ней и досадливо морщилась уже вся, чувствуя, как ее элегантная, пушистая, дивная шляпа трется о чье-то грубое плечо.
Как и водится, после транспортной паузы к остановке подошло сразу три машины. Одна вообще шла не туда, и Фаина Сергеевна глянула на нее с гневным укором, второй автобус, муниципальный, был черен от пассажиров, и к нему сразу устремилась с остановки людская масса. Коммерческий покорно ждал, раскрыв переднюю дверь, и в дверь были видны два свободных места. И какая-то девица (так себе, ничего особенного), задрав головку в шляпке (и шляпка — так себе; норковая, с полями — но ничего особенного) неторопливо шагнула со скучающим видом к тем дверям. И явно медлила, наслаждаясь взглядами остальных, что, впрочем, смотрели отнюдь не на нее, а на дверь переполненного муниципального. Одна Фаина Сергеевна умела замечать все, ну, потому она и…
Фаина Сергеевна гордо дернула плечиком, выше вскинула голову и, довольная и собой, и своим решением, шагнула вслед за девицей в уютной салон
* * *
Прошу, послушай…
Ты красива…
Слова, слова слова…
