— Конечно, конечно, — воодушевленно откликнулся Першин. — Автор обобщает, дает понять, что подобное могло свершиться и — увы! — свершается по всей стране.
— Однако, — вновь протянул Ляхов. — И как подобная мысль могла прийти в такую хорошенькую головку?
— А я — умная, — все так же помешивая ложечкой остывший чай, молвила Нинель. — Но я же понимаю, что осознать подобное мужчине сложно, а принять — немыслимо, и потому я их не напрягаю. С мужчинами я только хи-хи, ха-ха, траля-ля-ля.
Нинель вскинула голову, глянула на Ляхова каким-то незнакомым взглядом и тут же развернулась к Шмакову, и Шмаков посмотрел на Нинель, и в глазах этого неотесанного грубияна была такая нежность, что Ляхов замер на стуле, на себе испытав, что означает: громом пораженный.
Словно молния высветила событие, и все встало на свои места.
Вот кто знает, какой узор угадывается на несвежих простынях героя!
Конечно! Такая хитрость, такая игра. И никому, даже ему, Ляхову, и в голову не пришла мысль, что автор романа — женщина. И над героем она не насмехается — она им любуется: то, что для него, мужчины, недостаток, для нее, влюбленной в героя… Кто их разберет, этих женщин, что они находят в таких, как Шмаков. Но находят, вот.
Ляхов почувствовал нечто, похожее на головокружение.
Надо срочно уединиться, разобраться с мыслями, все факты собрать в гармоничную цепь.
* * *
Виктор Николаевич Ляхов писал рецензию. Ухоженное его лицо украшала улыбка: все факты и наблюдения, все частности и тонкости, все совпадения фабулы романа с событиями реальной жизни встали в ряд, и раскрылась картина создания модного произведения.
Статья получалась веселая, дерзкая, язвительная — интересная.
И только одно еще не решил Виктор Николаевич: написать «автор, коим, по моему глубочайшему убеждению, является Нинель Лисокина», или «автор, которого мы пока назовем Н.Л.»
* * *
Валентина с газетой в руках вышла на щелчок замка. Стояла в прихожей, смотрела, как Владимир Иларионович топчется на дверном коврике, сбрасывая сапоги.
Вид у жены был расстроенный, и Першин спросил с тревогой:
— Что-то случилось?
— Нет-нет, — поспешно ответила Валентина, сделала пару шагов назад, положила газету на холодильник, вернулась в прихожую. — У нас — все хорошо.
Конечно, вздохнул про себя Владимир Иларионович, убирая в шкаф пальто, что газету раскрой, что телевизор включи — только расстраиваться: убийства, катастрофы, теракты.
Жена ушла на кухню. Зашумел газ.
Помыв руки, вошел на кухню и Першин, потянулся за газетой.
Валентина быстро шагнула, забрала из рук мужа газету:
— Пообедай спокойно, со мной поговори. Потом — почитаешь.
Тот спорить не стал, с удовольствием сел к столу, где дымился наваристый и такой желанный с мороза борщ.
Жена достала из шкафчика графинчик: «Не возражаешь?»
Владимир Иларионович не возражал, силясь вспомнить, что сегодня за дата? Неужто он забыл какую годовщину?
Валентина про даты не говорила, спросила, как в редакции, какие новости, какие разговоры.
Першин увлекся, рассказывая про новую рецензию Ляхова, и не сразу заметил, что жена разговор не поддерживает. А когда заметил, умолк и вновь смотрел с тревогой на Валентину.
Валентина встала, грустная, вздохнула, убрала со стола тарелки и протянула мужу газету:
— Ты еще не знаешь? Вечерняя.
— О чем — не знаю? — Владимир Иларионович, теряясь в догадках, взял из рук жены газету, но, прежде чем он развернул сложенный в узкую полоску газетный лист, Валентина тихо сказала:
— Убит Якушев.
— Какой Якушев? — не понял Владимир Иларионович и почувствовал приступ тревоги, что посещал его последние дни часто. На этот раз тревога стала густой, плотной. И, не понимая, кто такой этот таинственный Якушев и почему его смерть так печалит жену, повторил вдруг севшим голосом: — Какой Якушев?
— Феликс Семенович.
— Феликс Семенович?.. Ах, Якушев! Тот самый, публицист? Убит? Грустно. Его-то за что? Не банкир, не предприниматель, — говорил Першин, рассеянно думая, отчего смерть публициста, с которым она не была лично знакома, так встревожила жену. — Однако ему лет немало. Пожил. Старик, — сказал Першин, и вздрогнул, и посмотрел на жену.
