«Пруды моего детства были любимым местом для моих прогулок. Когда мне исполнилось пятнадцать, мать беспокоилась, видя, как я ухожу после ливня в направлении Мутье. Я резвилась на природе, словно выпущенное на свободу животное, вдыхала острый запах размокших дорог. Частенько я доходила до Пруда Безумия, название которого навевало на меня мысли о горожанах, повесившихся в своих сараях, или о молоденьких девушках, найденных без признаков жизни в мшистых лесных порослях. Со страхом я приближалась к таинственному пруду, но меня неотразимо притягивал островок в его центре. Я переползала на него, двигаясь верхом по стволу дерева, и проводила там изумительные часы в бездействии и одиночестве, воображая, как мое второе отважное „я“ бросается на завоевание неведомых земель, завоевывает любовь парижской знаменитости, царствует в литературных салонах. Я даже представляла, что однажды стану героиней пользующегося успехом романа…»
На уровне последней фразы на полях было написано несколько слов, которые никто не мог расшифровать. Терпеливо, через лупу сравнивая написанное с каракулями Вилли, Антуану Деврилю удалось за многие часы вновь транскрибировать фразу: «Намерены ли вы заставить поверить моих читателей, что являетесь автором всех „Клодин“?..»
Он сразу оценил связь этих пометок на полях со своим личным будущим. Они позволят ему доказать, что все предыдущие исследователи ошибались: Колетт еще раз подтверждала здесь свое давнее призвание, а Вилли никогда не играл роль ментора, убеждая в обратном прессу. Досадно, конечно, что его диссертация сыграет на руку феминисткам, которых он ненавидел. Но в определенном смысле он явился единственным интеллектуалом, без чьей-либо помощи нашедшим научно обоснованное доказательство. Однако прежде чем взорвать эту бомбу в конце семинара, он решил своими глазами увидеть места безумства, измерить их расстояние от Сен-Совера и убедиться в существовании острова, колыбели Клодины. Мысль подсидеть старых исследователей льстила его честолюбию. Он также подбодрит всех мидинеток, которые трепетали над книгами Колетт, приходили в экстаз от эмоциональности написанного, убежденные в своей сопричастности эпикурейской натуре писательницы. Он освободит литературный мир от досужих вымыслов, создаст университетскую ассоциацию из серьезных интеллектуалов, разделяющих его идеи.
Антуан заерзал на сиденье, ладонью пригладил непокорные волосы, усмиряя свое нетерпение. Мадлен искоса поглядывала на него. Повидала она поклонников Колетт и даже выдающегося застенчивого профессора… Но этот птенчик явно вылетел из неизвестного гнездышка. Блестя глазами, он разговаривал сам с собой о беспрецедентном проекте.
Машина поравнялась с местом для стирки белья. Две девочки прыгали через скакалку, напевая считалку, которая казалась молодому ученому полнейшей бессмыслицей:
У меня есть ди,
У меня есть бон,
У меня есть дибон;
У меня есть зон, зон, зон…
— Вы узнаете ее? Это песенка наших краев, — объяснила Мадлен с хитрой улыбкой. — Как вам известно, в «Беспутной инженю» Минна придал ей неприличный смысл, и она вновь появилась в «Пейзажах и портретах». Волнительно, не правда ли, что Колетт в конце жизни озвучивает свое детство?
Молодой человек удержался от насмешливой гримасы и игнорировал звонкие голоса, рикошетом бросающие загадочные слоги, словно камешки, в Пруд Безумия.
Не получив ответа, Мадлен Дюжарден попыталась заполнить паузу:
— Вы не слишком поздно приехали вчера вечером на ночлег? Сен-Совер не так-то легко отыскать ночью. Тени иногда скрывают дорожные указатели на наших проселочных дорогах. Можно заблудиться, как в лесу.
И хотя он несколько раз ошибся в выборе направления, Антуан Девриль хвастливо возразил:
— Я возвратился из Японии, где гораздо труднее ориентироваться на дорогах.
Они выехали из города. Мадлен, уставшая от подобного снисходительного отношения, вздумала обогнуть пруд Мутье; не предупредив его, она свернула направо на дорогу в Мезиль.
— Мезиль… — задумчиво произнес молодой человек. — В своих исследованиях я пользовался «Разговорным языком Мезиля» выпуска сороковых годов.
