— Я уже давно никого не убивал, — ответил он.
— Зачем же вы пришли?
— Кажется, вы ничего не поняли, — сказал он. — Я пришел извиниться.
— И все?!
— Все, — ответил он и хлопнул входной дверью.
Дурак! Мог бы по телефону извиниться. Интересно, почему его так смутил вопрос о Поглощаеве? Зачем меня нанял этот счетовод, торгующий содой и соком редьки? От кого он хотел избавиться моими руками? Пока у меня один ответ — от всех сразу…
Ближе к вечеру я собрался с духом, позвонил Поглощаеву и спросил в лоб:
— Несколько дней назад вы ездили к Размахаевой. Зачем?
— Она просила, чтобы я вас уволил под каким-нибудь благовидным предлогом.
— Ну а вы?
— Сказал, поздно, теперь это будет выглядеть подозрительно. Да и договор подписан.
— А какая причина?
— Не знаю. Что-то тут нечисто, по-моему.
— Да все вы знаете! Не пойму только, зачем вам надо, чтобы я до всего докапывался сам.
Он в ответ тоже замолчал, как Опрелин и Терентьевич. По-моему, они сговорились играть со мной в молчанку.
— Дайте мне телефон в ту квартиру, где жил Шекельграббер. Надо побеседовать с его вдовой.
— Разве она уже приехала?
— Разве вы не знаете?
— … Она поселилась не там, а у своей, можно сказать бывшей матери…
Я позвонил вдове и спросил, не пересылали ли в посольство документы Шекельграббера по почте. Она ответила, что давно пришли и даже сейчас у нее в руках. Я повесил трубку. Выходит, в словах Заклепкина есть какая-то правда. Выходит, он с Опрелиным, действительно, два мелких пакостника и никто больше. Это не радует, особенно когда знаешь, что Квочкин уже раскрутил дело, а ты только копаешься то ли в детской песочнице, то ли в чужом грязном белье, и все без толку. Неужели интеллигентная Размахаева дала Шекельграбберу по кумполу? Чем же он ей так досадил? Тем, что звал Мунькой? Но это не вяжется с показаниями Терентьевича. месяц проболела, сказал он. Хотя какой нормальный человек после убийства будет чувствовать себя в родной тарелке? Значит, все упирается в Размахаеву. Ну что ж, пойду побеседую с ней. Глядишь, и уговорю сдаться на милость нарсуда…
Через час я сидел в баре домжура и взглядом ловил каждого входившего, надеясь поймать и Размахаеву. В голове уже сложилась дюжина вопросов, которыми я надеялся загнать зиц-вдову в угол, и наверняка сложилась бы еще дюжина, если б не сосед по столику — мелкая корреспондентская проститутка, умудрявшаяся писать галиматью даже в автобусе на коленке. Но он пришел раньше меня, и я не мог его выгнать, а свободных столиков не было.
— Что пишешь? — спросил я от скуки.
— Моссовет только что обязал все фирмы и организации платить за использование в названии слова «Москва». Представляешь, какая несправедливость: как будто они основали Москву и название ей придумали. Там коренными москвичами и не пахнет, одна лимита, начиная с мэра.
— Напиши, что в Америке есть пять городов, называющихся Москва. Пусть они тоже платят Моссовету, нечего отлынивать от постановлений и скупердяйничать.
— Отличная концовка! И в заголовок: «Америка платит по нашим счетам!» — обрадовался он. — С меня бутылка пива.
— Я сегодня не пью, не в форме.
— Ты что, милиционер, что ли? — попытался он сострить.
— Вроде того.
Тут, наконец, появилась Размахаева. Под руку она вела Кашлина, который успел уже где-то порядком нализаться. Кашлин выглядел как стереотип спивающегося интеллигента. Он умудрялся задевать всех сидящих и тут же извиняться каламбурами.
— Зачем вы его привели? — спросил я Размахаеву.
— Он вроде моего адвоката.
— Хорош адвокат, — решил я. — Только для чего он вообще нужен?
— Сначала пить будем или сразу допрос почнем? — влез Кашлин, плюхаясь на свободный стул.
— Пить будем второго апреля, — сказал я. — Но по разным причинам.
— А этот ушастый что пишет? Протокол? — спросил Кашлин, показывая на корреспондента за столиком.
— Он пишет про Моссовет, — объяснил я.
— Уже не про него, — влез словоохотливый щелкопер. Вчера конгресс Соединенных штатов разрешил гомосексуалистам служить в армии. Пишу для «Гей, славяне!» обалденную штуковину.
— Ну-ка вслух, я послушаю, — приказал Кашлин.
Корреспондент стал читать, довольный вниманием к своему «творчеству». На третьей фразе Кашлин его оборвал:
