Едва разогрел какое-то подобие котлет, кашей расползшихся по сковороде, едва открыл банку сока, как в дверь позвонили. Я почему-то опять открыл без всяких предосторожностей. На пороге стоял мужчина.
- Я - Терентьевич, - объявил он.
- Хоть Петрович, - ответил я.
- Нет, я все-таки Терентьевич.
- Вы мне не интересны.
- Но я хочу объясниться.
- Вы уже объяснились пару дней назад.
- Это не совсем то, что я хотел сказать.
- Конечно, вы сделали без слов. Ладно, заходите, смирился я. - Котлеты есть будете?
- Нет, спасибо.
- Вы знаете, что в русском доме нельзя отказываться от "Демьяновой ухи"?
- Хорошо, - согласился он. - Покушаю. Немного.
Мы сели за стол.
- Выпьете? - спросил я, хотя знал, что в доме нет ни капли.
- Не пью.
Я испытывал какое-то злорадное удовольствие, когда кормил Терентьевича котлетами из плесневелого хлеба и протухших жил. Он-то привык к другой кухне. Теперь пусть знает, во что обходится аборигенам растаскивание России - банановой республики мирового сообщества в недалеком будущем.
- Я люблю Марину, - сказал он, расправившись с котлетой. Вероятно, только эта мысль и удержала его от рвоты.
"Мне вас жаль", - хотел сказать я, но передумал.
Вместо этого я сказал:
- Любовь - святое и тонкое чувство, а вы отстаиваете ее кулаками. Причем чужими.
- Мне очень неприятно, - извинился он. - Я поступил необдуманно. Просто отстранял от нее мужчин, которые могли напомнить о Шекельграббере. Первый месяц после его смерти она была сама не своя, я боялся за ее здоровье. Только все успокоилось, улеглось, полезли вы с педиком. Мне бы сначала переговорить, а потом действовать, но я человек импульсивный. В голову лезут черт знает какие подозрения. Каждую ночь снится, что она мне изменяет.
- А она приносила вам обет верности?
- Я могу только об этом мечтать.
- Почему вы не натравили своих орлов на Поглощаева?
Он замолчал и надолго.
- Признайтесь, что это вы убили Шекельграббера, потеряв над собой контроль в припадке ревности, и я дам вам три дня, чтобы уехать из России, - предложил я.
- Я уже давно никого не убивал, - ответил он.
- Зачем же вы пришли?
- Кажется, вы ничего не поняли, - сказал он. - Я пришел извиниться.
- И все?!
- Все, - ответил он и хлопнул входной дверью.
Дурак! Мог бы по телефону извиниться. Интересно, почему его так смутил вопрос о Поглощаеве? Зачем меня нанял этот счетовод, торгующий содой и соком редьки? От кого он хотел избавиться моими руками? Пока у меня один ответ - от всех сразу...
Ближе к вечеру я собрался с духом, позвонил Поглощаеву и спросил в лоб:
- Несколько дней назад вы ездили к Размахаевой. Зачем?
- Она просила, чтобы я вас уволил под каким-нибудь благовидным предлогом.
- Ну а вы?
- Сказал, поздно, теперь это будет выглядеть подозрительно. Да и договор подписан.
- А какая причина?
- Не знаю. Что-то тут нечисто, по-моему.
- Да все вы знаете! Не пойму только, зачем вам надо, чтобы я до всего докапывался сам.
Он в ответ тоже замолчал, как Опрелин и Терентьевич. По-моему, они сговорились играть со мной в молчанку.
- Дайте мне телефон в ту квартиру, где жил Шекельграббер. Надо побеседовать с его вдовой.
- Разве она уже приехала?
- Разве вы не знаете?
- ... Она поселилась не там, а у своей, можно сказать бывшей матери...
Я позвонил вдове и спросил, не пересылали ли в посольство документы Шекельграббера по почте. Она ответила, что давно пришли и даже сейчас у нее в руках. Я повесил трубку. Выходит, в словах Заклепкина есть какая-то правда. Выходит, он с Опрелиным, действительно, два мелких пакостника и никто больше. Это не радует, особенно когда знаешь, что Квочкин уже раскрутил дело, а ты только копаешься то ли в детской песочнице, то ли в чужом грязном белье, и все без толку. Неужели интеллигентная Размахаева дала Шекельграбберу по кумполу? Чем же он ей так досадил? Тем, что звал Мунькой? Но это не вяжется с показаниями Терентьевича. месяц проболела, сказал он. Хотя какой нормальный человек после убийства будет чувствовать себя в родной тарелке? Значит, все упирается в Размахаеву. Ну что ж, пойду побеседую с ней. Глядишь, и уговорю сдаться на милость нарсуда...
