– Что за портреты?
– Трудно сказать. Просто портреты. Мне кажется, он покупал те, что ему нравились, вряд ли в них есть какой-то смысл. Хотя кто знает, что было у него в голове.
– Слушай, мне сказали, что он был наркоманом, ты знал об этом?
– Я всегда думал, он что-то принимает, но утверждать не могу, так как редко его видел.
– А Прохор?
– Говорят, он устраивал его в клинику, но Владимир угрожал, что покончит с собой, если его не оставят в покое. Похоже, ему нравилось гробить себя.
– А этот Егор, откуда тебе знаком?
– Он иногда приходил. Прохор сам звонил ему и просил встретиться, они говорили о Володе, думали, как ему помочь, хотя все было напрасно. Наверное, они оба это прекрасно понимали, но хватались за соломинку.
– А почему именно с ним встречался Прохор?
– Думаю, кроме Егора, никто из его друзей Володей не интересовался.
– Что ж, спасибо, Ванечка, у меня теперь есть какое-то представление о Володе.
– Значит, я тебе здорово помог?
– «Здорово» помочь ты бы смог, если бы сказал, кто убийца, а так помог «маленько».
– «Маленько» тоже неплохо.
– Ваняша, давай помолчим, мне нужно подумать.
– О’кей, я сама немота.
Правду сказать, ни о чем думать мне не хотелось, я очень устала. Хотелось побыстрее приехать и забыться, а завтра на свежую голову поразмышлять. Остаток пути мы ехали молча. Договорились, когда Ваня за мной заедет, чтобы не опоздать на встречу с Егором, и расстались.
Проснулась я рано, при этом чувствовала себя отдохнувшей и бодрой, рвалась в бой. Для начала решила поговорить с нянечкой, она, наверное, уже встала, пожилые люди обычно спят мало. Во время водных процедур я размышляла об увлечении Володи женскими портретами, еще вчера насторожилась. Интуиция меня редко подводила, как раз наоборот, всегда выручала. Часто я, твердо чего-то не зная, вдруг осознавала – правильное решение именно это, только потому, что у меня учащенней билось сердце. Промашек практически не бывало, разве что тогда, когда я поступала наперекор интуиции: по чьему-либо совету или, как мне казалось, руководствуясь здравым смыслом. Сейчас чувствую – с этими портретами что-то не так. Уверена, любой психоз имеет вполне реальную причину. Может, Володя состоял в какой-то религиозной секте. Всем известно, в некоторых из них так промывают людям мозги, что самые трезвомыслящие съезжают с катушек. А он, я думаю, крепкой психикой никогда не мог похвастаться. Нужно обязательно поехать к нему домой и посмотреть на его «иконостас», покопаться в бумагах. Должна же быть какая-то зацепка.
Я подошла к двери Дарии Андреевны и постучала. Сильным голосом сказали:
– Войдите!
Я на секунду растерялась, подумала, что ошиблась дверью, и сразу же вспомнила о необычном голосе милой старушки. Я вошла, но увидела ее не сразу, так как эта маленькая женщина сидела в огромном уютном кресле. Лучше б оно было поменьше, потому что в нем она совсем терялась. В остальном комната очень соответствовала облику своей хозяйки. Все в ней было выдержано в белой, голубой и синей гамме. Окна прикрывали шелковые белоснежные в мелких синих цветочках портьеры, такой же тканью была обтянута мебель, на столе была темно-синяя скатерть, связанная крючком, мебель скромная, но из натурального дерева. Больше всего поражало обилие цветов в красивых голубых кашпо. Мне как начинающему цветоводу захотелось походить и рассмотреть все это великолепие, но момент был неподходящий.
У Дарьи Андреевны были очень светлые добрые глаза, лицо со следами былой красоты, теперь испещренное морщинами, и абсолютно седые волосы, собранные в пучок.
– Проходи, милая, – сказала она, – после смерти моего мальчика я совсем не могу спать. Все думаю, как несправедлива жизнь. Я прожила так долго, так устала от своих лет, своей беспомощности и старости, а Володечка совсем молоденький, у него впереди было еще столько непознанного, столько нового, но вот я сижу здесь, дышу, завтракаю, а он, мое дорогое дитя, уже в земле. Почему не наоборот? Так было бы лучше для всех.
Бедная Дарья Андреевна была совершенно в растрепанных чувствах, и я испугалась, что разговор может принять не то направление, которое мне нужно.
