— Я окончил мичиганский колледж, миссис Барлоу, — сказал он. — А в январе отправлюсь в Нельский университет сдавать экзамены на магистра искусств. Как ваши малыши?
— Все отлично, Питер! — Я поздравила его с окончанием колледжа и попросила называть меня просто по имени. Он усмехнулся, сказав, что это ему подходит, и сделал мне комплимент.
— Вы, как всегда, выглядите на шестнадцать лет. Этот цвет вам очень к лицу.
Я вспыхнула, словно провинциальная девчонка, которой и впрямь шестнадцать. Домой я летела будто на крыльях, от депрессии моей не осталось и следа.
Едва я принялась за разборку вещей, как зазвонил дверной звонок. В руках у меня были пакеты с апельсинами.
— Откройте кто-нибудь! — крикнула я детям, но они, должно быть, не услышали, возясь у себя в мансарде. «Вот разбойники!» — подумала я и, на ходу вытирая руки кухонным полотенцем, поспешила к входной двери. Однако до нее я не дошла: Хедер Микель надоело ждать, она вошла в дом и остановилась в дверях кухни, худенькая, большеглазая, немного, как всегда, грустноватая; ее темные глаза приветливо лучились; позади нее стояли хорошенькие девочки-двойняшки в чистеньких летних платьях и весело мне улыбались.
Я широко раскинула руки, и все трое вмиг оказались в моих объятиях.
С Хедер мы познакомились четыре года тому назад на выставке картин ее мужа, Элджера. Раньше он был психоаналитиком, а потом занялся живописью. Это был высокий, темнобородый, мрачноватого вида мужчина, замкнутый и неразговорчивый. По зиме Микели жили в Нью-Йорке, на Верхнезападной стороне. На мой взгляд, не было ничего удивительного в том, что работы Элджера не пользовались успехом: его холсты производили такое впечатление, что художник просто брал один тюбик за другим и выдавливал из них краски на полотно как попало. Сам Элджер был мне не очень интересен — в нем было слишком много эгоизма. Хедер и дочери просто боготворили его, я же находила его неприятным и подозревала в нем порочные наклонности.
А Хедер мне полюбилась сразу — такая тщедушная, хрупкая, с усталым лицом, темными глазами и длинными темными волосами, которые она заплетала в косу, спускавшуюся по спине до талии. Руки у нее были худые, запястья и лодыжки узкие, фигура тонкая и стройная. Одевалась она более чем скромно, в широкую одноцветную накидку, а обуви не носила вовсе — ни зимой, ни летом. В ней было что-то от хиппи, и мне это нравилось. Ее девочки, Анджела и Джудит, очень походили на мать; годами они приближались к моим внучатам, и все четверо быстро сдружились.
Хедер, мне кажется, более чем кто-либо другой, олицетворяла в моих глазах молодое материнство. Но больше всего меня привлекал в ней ее характер: было в ней что-то сильное, надежное. И решительное. Она была предана мужу безусловно и с терпеливой улыбкой несла свой жребий, с годами становившийся все более тяжким.
Их затруднения, я бы даже сказала, беды начались в тот год, когда я впервые приехала на Остров. К тому времени они провели здесь несколько сезонов и так полюбили это место, что решили переехать сюда насовсем. В один прекрасный день Элджер, гуляя по окрестностям, набрел на большой старый дом, построенный в викторианском стиле на Ти-лейн, в одном из глухих переулков Чилмарка. Назывался дом «Марч Хаус», хотя никто не мог бы сказать, откуда пошло это название, а принадлежал он престарелой леди Грейс Чедвик, о которой я уже упоминала выше. Эта старая дева происходила из древнего бостонского рода, занимавшего довольно видное общественное положение. При доме было несколько акров земли, большая часть которой заросла лесом, граничащим с участками Эсси Пекк и с территорией фермы Оуэна Фулера, местного жителя незавидной репутации.
Элджер сразу же воспылал любовью к этой усадьбе. Грейс было тогда семьдесят лет, ходили слухи, что она тяжело больна, что у нее рак, хотя старый доктор Мейрик, ныне покойный, никогда не утверждал этого определенно. Все очень удивились, когда, невзирая на протесты Артура Хестона, своего душеприказчика и опекуна ее наследства, хранящегося в Бостонском банке, она вдруг продала «Марч Хаус» Элджеру за сорок пять тысяч долларов — по тем временам это была немалая сумма, — оговорив в купчей право занимать дом до своей смерти. Я было подумала, что старая леди согласилась на продажу, пожалев Хедер и ее девочек, но никто не поддержал мою версию, а Эсси, хорошо знавшая Грейс, заявила, что ей скорее всего захотелось иметь наличные деньги, помимо тех, что лежали в банке и которыми «мудро» распоряжался Хестон. Если она и хотела напоследок пожить в свое удовольствие, кто мог порицать ее за это?
