– Леон… Я должна была с самого начала спросить вас об одной вещи.
– Я вас слушаю.
– Вы протестант?
– Простите?
– Вы протестант?
– Протестант? Что за мысль! Нет, конечно, я не протестант.
– Это очень плохо.
– Почему?
– Потому что я протестантка.
– Ну и что? Меня это не смущает.
– Это смущает меня.
– Вы шутите?
– Леон, я не могу выйти за вас замуж. Мои никогда мне этого не простят.
– Дебора, да что вы в самом деле! Вы же за меня замуж собираетесь, а не за ваших родственников!
Она не ответила, и Леон догадался, что она не уступит. Он пришел в отчаяние. Никогда он не думал, что вопрос вероисповедания может помешать ему быть счастливым с той, которую он так полюбил. Он тоже молчал. Его распирало от возмущения, но он решил ничего не говорить, боясь произнести грубые слова и навсегда потерять Дебору.
Он остановил машину.
– Дебора… вы ведь это не всерьез?
Она подняла на него полные слез глаза, и это стоило любого ответа.
– Но мы же не станем, в самом деле, ломать себе жизнь из-за религии?
– Из наших никто не согласится жить с человеком другого вероисповедания.
– Просто вы меня не любите и ищете предлог, чтобы со мной расстаться.
– Нет. И я никогда не выйду замуж, потому что не смогу стать вашей женой. Я поклялась себе.
– Но я вас люблю!
– Я вас тоже.
– И?
– Это невозможно.
Жирель не мог понять доводов Деборы.
– Послушайте, дорогая… вечная жизнь – само собой, – но сейчас меня волнует мое существование на земле. Я не хочу вас терять и готов на все… даже на то… чтобы принять вашу веру.
Улыбка озарила лицо Деборы.
– Вы правда это сделаете?
– А почему нет? Генрих IV сделал, только наоборот, а я спустя несколько веков отвечу ему тем же.
Долгий и нежный поцелуй был наградой за обещание такого вероотступничества.
Моника Люзене была девушкой непредсказуемой. Она принимала совершенно неожиданные решения, и ничто не могло ее заставить от них отказаться. Это очень раздражало беднягу Эдуарда. Когда дел в доме было по горло, она вдруг принималась за самый незаметный закуток и жертвовала всем ради ненужной уборки. Никто бы не сумел сказать, даже она сама, почему сегодня утром ей пришло в голову вымыть чердак. Она предстала перед Агатой и Деборой, закутанная в фартуки, кофты и похожая на астронавта.
– Я иду на чердак. Там уже сто лет никто порядок не наводил, и потом мне хочется поглядеть, что лежит в этих старых, пыльных сундуках.
Поскольку отговаривать ее даже и пытаться не стоило, Дебора согласилась заменить Монику на работе по дому.
Моника спустилась к полудню, вся в пыли и паутине, но с блестящими глазами. Перед тем как пойти умыться, она поделилась с Деборой:
– Обалденно! Сногсшибательные штучки! Я вам расскажу…
За обедом женщины даже забыли об Эдуарде, насколько увлекла их Моника своими раскопками:
– Невероятные платья, чепчики… можно целый музей сделать, и потом шляпы! И зачем хранить все это старье? Оттуда сверху – восхитительный вид на Семнез, там так спокойно, так тихо, даже уходить не хотелось.
Агата посоветовала ей есть, пока не остыло. Она поковырялась в тарелке с зеленым горошком и отложила вилку.
– А еще знаете что! Я нашла толстенный альбом с фотографиями, из красного бархата и с золотой застежкой. Вот уж когда я повеселилась! Мадам во время первого причастия, господин в матроске и в берете с надписью «Жан Барт». Со смеху умереть! Лучше всех Армандина, в полосатом купальнике поднимает гантелю, грудь вперед! А она ничего, симпатичная была! Интересно, почему она замуж не вышла? А еще куча детей! Я, по-моему, узнала Жан-Жака и Ирену, правда, не уверена. А дядя Жером в военной форме. Посмотришь на его усы и лукавые глазки – ни за что не подумаешь, что он превратился в старого скрягу. Это все-таки так противно – стареть…
С этими словами Моника помогла своим подругам убрать со стола и помыть посуду. Дебора спросила:
– Моника, а что вы сделали с этим альбомом? Было бы забавно его посмотреть, если, конечно, это удобно.
– Что ж в этом неудобного! Он валялся в самом углу чулана, и никто о нем даже не вспоминал! На всякий случай я спрошу все-таки у хозяйки.
В гостиной, наливая кофе, Моника сказала Генриетте Нантье:
