— Так вот, значит, к чему теперь все свелось? Я могу быть бесплатной прислугой?
— Да нет конечно же! Я просто…
— Так вот чем я должна платить за свой коттедж? Мытьем полов?
— Филлис, ты говоришь глупости. — Она смотрела, как его лицо искажается от раздражения. Генри терпеть не мог ссор. У Беллы прекрасно получалось предотвращать их, прежде чем они начинали ругаться по-настоящему. Ей нужно сейчас же остановиться.
— Ты не представляешь, что я чувствую. Что мне приходится терпеть, с тех пор как она появилась здесь. Все ее насмешливые замечания, унижение. Но она никогда не ведет себя так, если ты рядом.
— Ты сама это все себе придумываешь…
— Ты так считаешь? Ну конечно. Она же не дура. Это ты ослеп, а я-то все замечаю. Беллу едва успели похоронить, а она уже тут как тут… помочь с этим… помочь с тем… застенчиво улыбалась… лезла туда, куда ее не просили. — «Филлис, остановись сейчас же! Он будет только ненавидеть тебя!» — Я не удивлюсь, если все это началось, еще когда Белла была жива.
— С меня хватит. Ты знаешь, что это неправда. Я не позволю тебе так говорить о Кэтрин.
— Она выходит за тебя только ради денег. Думаешь, она вообще взглянула бы на тебя, если бы ты был нищим инвалидом? — Филлис понесло. Генри Трейс смотрел на нее, больше удивляясь и беспокоясь, чем сердясь. Сколько яда! Он почти готов был увидеть желчь, черную и густую, как патока, пузырящуюся на ее губах. Когда Филлис замолчала, он тихо проговорил:
— Я не представлял, что ты чувствуешь подобное. Я считал, что ты рада моему счастью. Думал, ты искренне желаешь мне добра.
— Добра… — Она разрыдалась, издавая резкие страшные звуки. Щеки ее оставались сухими и пунцовыми от гнева. Когда в дверях появилась Кэтрин, Филлис Каделл выбежала из комнаты, оттолкнув девушку, не в состоянии взглянуть ей в лицо, чтобы не увидеть в нем тайной усмешки или, еще хуже, жалости.
— Ох, Пусик. — Барбара Лесситер облизала языком ухо мужа, точно мягкую улитку. — Прости, что я была такая… — Она глубоко вздохнула, до предела натягивая тоненькую ткань ночной сорочки. — Наконец-то головная боль прошла.
— Ладно, ладно. Не расстраивайся, — ответил Пусик, довольно ворочаясь на атласных простынях. Как голодный, неожиданно попавший на банкет, он чувствовал, что то, что он только что получил (дважды), насытило его навсегда. А это было хорошо, потому что, как выяснялось, этим все и должно было ограничиться. — Это, наверное, перемены в жизни.
Этот намек на ее возраст заставил Барбару слегка отстраниться. Ну и ладно, легкий укол время от времени не помешает. Будет держать себя в форме. Пусть поймет, что теперь рядом с ней не тот одуревший от любви тюфяк, каким он выглядел пять лет назад. Он действительно был бы полным идиотом, если бы начал испытывать благодарность за то, что и так принадлежит ему по праву. Если бы голова у нее проболела еще немного, ее могли бы занести в «Книгу рекордов Гиннеса». Его рука снова зашевелилась.
— Любимый… Пусик?
— М-м-м? — Ах, ничто не сравнится с шелком и кружевами. Разве что теплая мягкая обнаженная плоть.
— Не надо, милый… Послушай свою Барби…
Ворчание, ворчание. И шаловливое щенячье поскуливание.
— Я так ужасно переживала… Я знаю, что надо было рассказать тебе раньше… но я просто не знала, как сказать…
Страсть покинула его, он стал вдруг холоден как лед. Он схватил жену за руки, всматриваясь в ее лицо в свете ночника. Как он мог не распознать источника ее безразличия и отчуждённости?
— У тебя был кто-то другой?!
— О Пусси! — воскликнула она и закрыла лицо руками. — Как ты мог подумать такое о своей бедной Барби?
Облегчение несколько вернуло его к жизни. Что-то шевельнулось там, внизу.
— Ладно… так что же тогда случилось? Это не может быть так уж страшно. Прошепчи мне на ушко.
Кружева снова натянулись, пока она собиралась с духом.
— Ну вот… я достала свою шубу из кладовки для свадьбы Трейсов и оставила ее на заднем сиденье в машине, пока ходила по магазинам, и… О дорогой!.. Ее украли… — Барбара расплакалась, потом, заметив, что муж продолжает молчать, незаметно посмотрела на него сквозь пальцы. Это действие, которое он когда-то считал очаровательным, теперь неприятно поразило его, как приличное только для трехлетнего ребенка. Это было мило до тошноты.
