Жозэ опустил штору.
Д'Аржан, сидя за своим письменным столом, машинально вертел в пальцах колпачок авторучки.
— Не буду мешать вам работать. — Жозэ направился к двери. — Привет! Я пойду к Бари.
— Мне ещё надо просмотреть конец моей статьи, — пробормотал литературный обозреватель.
* * *
Жозэ шёл по редакционному коридору, где были отделы общей информации, экономический, спортивный… Кажется, у меня разыгралось воображение, — думал Жозэ, — это дело не по мне.
Оно имеет прямое отношение к отделу литературы… А может, я не прав? В таком случае, это самое необычное дело этого года… Да и не только этого года…
Неужели описанное в книге убийство было совершено на самом деле!.. Хм…
Совершено после того, как было описано… Нет… Нечего фантазировать. Пока мы знаем одно — Гонкуровская премия присуждена неизвестному человеку, какому-то шутнику, и это вызвало переполох в литературном мире… Репортёр пожал плечами.
Из-за стены доносился стук телетайпов — автоматических аппаратов для приёма последних известий. Молоточки безостановочно стучали по бумажной ленте, и одно сообщение сменяло другое. Обычный редакционный шум. С утра до вечера тянулись ленты. Лондон — Париж — Вашингтон. Передают, что… Каир: в кругах, заслуживающих доверия, говорят… Рим: из хорошо информированных источников стало известно, что… и так далее. Агентства беспрерывно передавали новости: одни — краткие, лаконичные, другие — пространные, одни — сенсационные, другие — обычные. Каждая редакция тащила к себе свою добычу, её разбирала, сортировала, сокращала, бесцветный заголовок заменяла броским.
Подходя к отделу информации, Жозе Робен услышал гул голосов. Было около десяти часов вечера. Жозэ остановился у приоткрытой двери, и до него донёсся зычный голос ответственного секретаря редакции Норбера.
— Нет, нет, так не пойдёт! — кричал он. — Полосы не резиновые. Если никто не хочет уступить, идите верстать газету сами! Нет, кроме шуток, вы соображаете? У меня и на второй полосе и на третьей ещё объявления… Надо резать! — Макс Бари стоял около стола, заваленного рукописями и оттисками. Руки его были скрещены, голова чуть наклонена, так что можно было видеть, как блестит под лампочкой его широкий лоб с залысинами. У Бари были тёмные густые брови, мясистый нос, круглые розовые щеки. Плотный, коренастый, он сейчас напоминал бычка, готового ринуться вперёд.
Но Норбера ничуть не смущал мрачный взгляд главного редактора.
— А я вам говорю, что так не пойдёт, — продолжал ответственный секретарь. — Каждый суёт мне какие-то простыни. Можно подумать, что никто не умеет сокращать.
У всех, видите ли, исключительный материал. Отдел внутренней политики утверждает, будто ожидается кризис, у зарубежников тоже все невероятно важно, для Гонкуровской премии надо выделить целых четыре колонки на первой полосе… а теперь они уже размахнулись на пять или шесть колонок! Не дам, вот и все… Вы знаете, сколько у меня объявлений на второй полосе? Больше половины полосы!
Словом, я больше ничего не беру. Ничего. Хватит. Газета готова, совершенно готова. У меня материала ещё на четыре полосы, а может, и больше, понятно?
— Конечно, все понятно, — раздался женский голос из глубины кабинета, — все понятно, хроника, как обычно, останется на талере… А потом пойдут жалобы, что газета плохо информирует!
— Дорогая Рози, ну что я могу сделать? Конечно, на талере останется металл. Но я-то тут ни при чем! Каждый пропихивает огромные куски, ничуть не заботясь о соседях. Я и говорю, что так работать невозможно…
— В Бурбонском дворце ночное заседание, — заявил редактор отдела внутренней политики. — Будет поставлен вопрос о доверии. Если надо поджать, я подожму.
Только…
— Хорошо, — отрезал Бари. — Норбер прав, газета не резиновая, и каждый должен помочь…
— Если бы не объявления, — тихо проворчал Норбер…
— Слушай, старина, нельзя же отказаться от объявлений.
— Я не говорю, что надо отказываться, я сам знаю, что объявления нам нужны, а все-таки…
— Все, с этим вопросом покончено, — продолжал Бари. — Объявления приняты, и уже поздно их переносить. Я тебя прошу дать для Гонкуровской пять колонок — это гвоздь завтрашнего номера…
