От каждого на случай чрезвычайных обстоятельств требовалось хранить в памяти и знать как дважды два поэтажный план комплекса. Так что вопрос был явно излишним.
— Отправляйся за Мемшеном. Сбегай в его комнату и убедись — не нуждается ли он в помощи. И во что бы то ни стало возвращайся сюда!
— Но драконы?.. — заметил кто-то.
— Им еще рано, пройдет не меньше получаса, пока они доберутся до верхних этажей.
Твен прихватил рацию, поправил бластер на поясном ремне, затем подошел к Дэнти и протянул ему стопку из восьми бумажных листков. Улыбнулся и вышел.
Наверху лестницы послышался свистящий звук — разгерметизация двери, — затем визг, когда она вновь плотно закрылась за Голденом Твеном.
Мару Дэнти заняться было нечем. Он мог, конечно, сидеть и тревожиться, но командир был прав. Драконы пока еще не вломились в верхний коридор. Пока наверху дела не станут совсем плохи, для тревоги не было особой причины.
Он уселся и раскрыл сложенные листки желтой бумаги.
Зачем человеку глаза?
Зачем нас мучают боли?
Если капля дождя — это Божья слеза,
Зачем от дождя зеленеет поле?
«За что», «почему» —
Слышно в писке мыша,
Коту попавшего в лапы.
Ответьте — где у нас душа?
И есть ли она хотя бы?
Марио Дэнти завидовал. Зависть? Когда он вник в стихи и оценил их по достоинству, то понял, что поэзия Твена изменилась к лучшему. Она больше не была тем, что Дэнти называл «поэзией цветов и веток». В последних трех строчках явно проскальзывала философская нотка. Или, по крайней мере, пессимизм.
Пессимизм же, по его твердому убеждению, это и есть реализм.
Внезапно его охватило сильное беспокойство за парня — ведь он там… наверху.
Он встал и приблизился к Маршаллу:
— Командир, я…
Маршалл обернулся, блеск в его глазах говорил, что он приготовился к защите. Затем процедил сквозь стиснутые зубы:
— Дэнти. Что на этот раз? Не хочешь ли ты взять на себя руководство операцией? Не желаешь ли?..
— Ох, заткнись! — Дэнти склонился к передатчику, который должен был донести до них сообщение от Твена. — Я тебе не враг. Просто не одобряю твои методы и образ действий. Однако до персональной вендетты не опущусь.
— Послушай…
В рации раздался треск, прервав готовую излиться в слова ярость, закипавшую в душе Маршалла.
— Это Твен. Мемшен у себя в комнате. Больной. Собираюсь дотащить его к вам на себе.
— Как там насчет драконов? — окрысился Маршалл в микрофон.
— Слышу, как они мягко бьются в ставни окон, пытаясь проникнуть внутрь. Словно большие мотыльки.
— В холлах ни одного?
— Пока нет. Отправляюсь в обратный путь. Уже выхожу!
Драконы, убивающие взглядом. Как показывают пленки, прекрасные драконы — такими их видят камеры, которые работают автоматически. Увы, человеку пока не дано даже взглянуть на драконов!
«Как бы то ни было, должен же и человек увидеть их своими глазами, — подумал Марио. — Эти фото…» Мысль Дэнти, казалось, была крайне близка к тому, что называют озарением.
Когда Твен вернулся, Дэнти, испытав огромное облегчение, тут же позабыл о Маршалле, окунувшись в мир хорошей поэзии, созданной юношей, комментируя и обсуждая с ним стихи.
— Почему ты написал такое? Твен на миг задумался:
— Чтобы определить Истину.
— Всеобщую Истину?
— Да.
— Такой вещи не существует в природе. Нет всеобщей правды — есть только ярлык, который пытаются наклеить на то, чего не существует. Истина — это оттенок серого между черным и белым — и таких оттенков несть числа. Правда для каждого своя: одна — для раба, другая — для монарха, еще одна — для монаха, который, преклонив колени в монастырской келье, молится, перебирая в руках четки. Человеку не дано ее определить, и он не вправе осуждать в другом то, как тот себе представляет истину. Истина, или правда, как тебе больше нравится, мой сын, относительна. И даже больше — она вообще не существует в чистом виде.
— Но на занятиях по литературе в колледже нам говорили, что мы должны искать истину. А в учебниках поэзии учат писать так, чтобы открывать правду.
Остальные шесть десятков человек плюс еще один бормотали о чем-то своем. Маршалл тем временем изучал показания приборов, непоколебимо веря, что полагаться можно только на аппаратуру, ибо она одна безошибочно определяет истину, в его понимании — действительное положение вещей.
