— Это и есть стрижка? — спросил Аллейн.
— Ну да. Можно назвать это раздеванием, если хотите.
Аллейн наблюдал, как грязная шерсть откатывалась волной, маслянистой изнутри, и как полураздетые овцы вылезали через открытые отверстия.
Он увидел подметальщиков, двух молчаливых мальчишек, которые метлами сгребали шерсть поближе к сортировщику и бросали на его сетку. Он наблюдал, как шерсть сортировали, складывали в ящики, и последовал к прессу.
Пресс находился недалеко от доски. Перед ним лежала очередная порция шерсти, и он походил, подумал Аллейн, на импровизированную трибуну. Здесь Флосси Рубрик должна была стоять тогда вечером. Отсюда она должна была взывать к друзьям, избирателям и соседям, почти таким же безмолвным, как остриженные овцы. Аллейн не без напряжения вызвал в памяти образ женщины, с которой говорил несколько минут. Крошечной женщины с чистым и настойчивым голосом и некрасивым лицом. Женщины, которая желала принять его в качестве гостя и от которой он ускользнул не без труда. Он запомнил ее цепкий взгляд и слишком самоуверенные манеры. Это воспоминание сохранилось, несмотря на поток противоречивых впечатлений. Где она стояла? Откуда появился убийца?
— Она, знаете ли, хотела попробовать голос, — произнес Фабиан, стоя у самого его локтя.
— Да, но откуда именно? Пресс ведь был полон шерсти и открыт, когда люди кончили работу. Может быть, она опустила крышку пресса и взобралась наверх?
— Именно так мы и предполагали.
— Новый пресс стоит на том же самом месте?
— Да, под красной линией на столбе.
Аллейн прошел мимо доски. Противоположная стена насчитывала пять футов в высоту и отделяла внутренние загоны от всего сарая. Когда-то гвоздь был вбит с противоположной стороны, и острие, теперь ржавое, торчало близко к прессу. Аллейн подошел, чтобы взглянуть на него. Работа в овчарне продолжалась, но Аллейну казалось, что люди знают, чем он занят. Он выпрямился. Над гвоздем был крестообразный брус, за который каждый, кто хотел подняться на пресс, должен был ухватиться рукой. На гвозде была обнаружена нитка из одежды Флосси. «Когда она взбиралась на пресс, — подумал Аллейн, — где она была, когда убийца нанес удар? Удар сверху и сзади у основания черепа и царапина нижней части шеи… Наклонилась ли она вперед, держась руками за пресс? Склонилась ли, чтобы расстегнуть платье? Или она спускалась вниз, чтобы поговорить с ним, уже коснувшись пола ногами и повернувшись к нему спиной?» Последнее казалось наиболее вероятным.
Рядом с прессом со стены свешивался фонарь. Далее, налево, прямо к стропилам был прибит грубый шандал, сделанный из жести. В нем торчал оплывший огарок свечи. Эти приспособления были здесь во время трагедии. Зажгла ли Флосси свечу или фонарь? Бесспорно. Снаружи были сумерки, и сарай должен был тонуть во тьме. Как странно, подумал он, и фигура крошечной женщины в фантастическом освещении предстала в его воображении. Здесь, должно быть, она стояла в полутьме, выкрикивая фразы, над которыми корпели Артур Рубрик и Теренция Линн, и ее резкий голос отдавался во мраке. «Леди и джентльмены!» Сколько она успела произнести? Что услышал убийца, когда приблизился? Символизировал ли он — или она — публику, срежиссированную самой Флосси? Или он проник внутрь под прикрытием темноты и ждал, пока она начнет спускаться? С железным тавром, зажатым в правой руке? Сзади и справа от нее находились загоны с овцами в ожидании предстоящей стрижки. В тесноте они не могли шевелиться и только переступали копытцами на дощатом полу. Любопытно, блеяли ли они, когда Флосси пробовала голос? «Леди и джентльмены!» — «Бэ-е-е-е!»
Солнце ярко освещало овечьи загоны. Но когда Флосси Рубрик стояла на прессе, снаружи было темно, дыры должны были быть закрыты и мешковина задернута над проемом. Основной вход в сарай оказался запертым, и свернутые тюки шерсти, лежавшие у главного входа, остались непотревоженными. Следовательно, убийца проник внутрь через этот вход, завешенный мешковиной. Увидела ли Флосси, как дернулась мешковина над входом и черный силуэт появился на фоне сумерек? Или, возможно, он остался незамеченным, воспользовавшись овечьей дырой? «Леди и джентльмены, мне доставляет истинное удовольствие…»
