После выселения Родион исчез из города года на два. А затем возвратился уже в образе юродивого Гуги. Где он бы все это время, чем занимался – никто не знал. Но самое странное заключалось в том, что Гуга опять стал улыбчивым, контактным человеком, а главное – начал говорить на тарабарском языке, безбожно картавя и заикаясь. Впрочем, что с него возьмешь – больной на голову, он и есть больной на голову. Так решили все, кто его знал прежде, и на том успокоились. Эти сведения выложили Клевахину бывшие соседи Гуги, люди в общем сердобольные и порядочные. Но чем они могли ему помочь, забитые и запуганные новой властью, которая покоилась на плечах мордоворотов в погонах и без, вскормленных из одной титьки?
В каком районе города сейчас обитал Волков-Гуга, им было неведомо. Майору лишь подсказали, где его "рабочее" место…
Подкова напомнила Клевахину разворошенный муравейник. И покупатели, и продавцы, и вообще праздношатающиеся суетились, бестолково шныряли туда-сюда, тащили в руках или везли на тележках туго набитые сумки, о чем-то спорили, торговались до хрипоты, а иногда и хватались за грудки. Лишь одни контингент барахольного сообщества выглядел солидным и никуда не торопящимся: коротко стриженный "быки" деловито и не спеша обходили свои "кормушки", собирая ежедневную дань и зорко отслеживая чужих, иногда имеющих наглость забираться на их территорию. "Чужими" они считали таких же мордоворотов, только из конкурирующих банд; менты и налоговики были для них своими в доску, потому что стояли "на довольствии" и отрабатывали положенное им содержание с не меньшим рвением, чем их "кормильцы".
С майором едва не случился конфуз. Пробираясь среди людского месива, он неожиданно наткнулся на соседку с верхнего этажа Грачиху. Здоровенная бабища как обычно вещала своим трубным гласом сдвинутые набекрень истины, почерпнутые из "желтой" прессы. И самое интересное – в благодарных слушателях, судя по собравшейся возле ее лотка толпе, у Грачихи недостатка не было. Трусливо втянув голову в плечи, Клевахин поторопился шмыгнуть в толпу – от греха подальше. Ему вовсе не хотелось, чтобы гром-баба, увидев его, заорала на всю Подкову, как это случалось при встречах в их дворе: "Здорово, мент!
Тебя еще не грохнули?". Майор даже не пытался возмущаться – что с нее возьмешь? Он уже точно знал, что единственным противоядием от этой наглой и бесцеремонной стервы была только пуля. К своему глубокому сожалению, он не был настолько кровожадным…
Гугу опер нашел на самом бойком, "проходном", месте. Нищий сидел прямо на земле и тоже, как и Грачиха, болтал без умолку, притом со смешочками. Наверное, по Подкове гуляла зараза словесного поноса – наподобие эпидемии гриппа. К удивлению Клевахина, Гуга не просил подаяния, как другие его товарищи по несчастью, но шапка перед ним была полна. И притом не мелочью, а достаточно солидными купюрами.
Наверное, Гуга слыл достопримечательностью Подковы, потому что возле него иногда останавливались, чтобы потрепаться, достаточно солидные люди; возможно, еще и потому, что, не в пример остальным попрошайкам, достаточно ветхая заплатанная одежда юродивого была чистой и от него не несло запахом старого вонючего козла.
Клевахин, пристроившись возле одного из лотков – там продавали дешевые импортные очки-однодневки, диоптрические стекла которых вываливались из оправы максимум через неделю – некоторое время наблюдал за Гугой, пытаясь понять на самом ли деле у нищего не все в порядке с головой. Но составить определенное мнение так и не смог: юродивый нес то абсолютную чепуху, то высказывал вполне здравые мысли. Скорее всего, он напоминал майору придворного шута, реликта другой эпохи, чудом попавшего в наше время. Иногда суждения Гуги были настолько точны и остры, что вполне могли составить конкуренцию косноязычным высказываниям некоторых депутатов и министров. Но только по форме – всетаки юродивый здорово коверкал слова, а по содержанию – монологи Гуги составили бы честь любому из власть имущих. И не только. Наверное, его вполне нормальные собеседники все же отдавали должное необычному нищему, потому что разговаривали с ним будто и не всерьез, но с каким-то странным уважением и сочувствием. Будто перед ними сидел не изгой, к которому обыватели относятся в общем-то с пренебрежением, а нищенствующий мудрец со странностями.
