Эдуард Хруцкий назвал сцену встречи Смелякова и Юдина самой сильной. Не знаю, так ли это на самом деле. Сцена далась нелегко. Трудность заключалась в том, что Смеляков, встретив Юдина, не догадывался, что перед ним опасный преступник, а читателю это известно. Внутренне ориентируясь на заключительную сцену «прокачки» в «Августе сорок четвёртого» и рассчитывая на художественные средства, которыми пользовался Богомолов, я загнал себя в угол, потому что ситуации в наших книгах были разные. Богомолов делал ставку на неизвестность: то одного человека подозревают, то другого, то третьего. У Богомолова врагом мог оказаться кто угодно. У меня же каждый раз, когда Смеляков, вспоминая ориентировку, видел кого-то подозрительного, читатель понимал, что этот подозрительный – не Юдин. И напряжения не получалось.
Работать на уровне саспенса я не умел. Когда зрителю или читателю известен преступник, сюжет строится не на загадках, как в детективе, а на ожидании. Мне пришлось двигаться на ощупь. Нарисованный тёмными красками Юдин был предсказуем, его цели ясны с того момента, когда в своём кабинете он рассказал Тевлоеву, что хочет удрать из Советского Союза. Дальше все его поступки подчинены его стремлению вырваться за границу. Будучи офицером МВД, он знает специфику системы, легко просчитывает все ходы милиционеров и сотрудников КГБ. И поскольку Смеляков, главный герой книги, стоит на посту у ворот посольства Финляндии, его встреча с Юдиным у этих ворот кажется читателю само собой разумеющейся. «Публика любит опережать события, предсказывать, что будет дальше. На этом можно ловко сыграть, контролируя стереотипный ход мыслей», – говорил Альфред Хичкок.
Что ж, саспенс у нас в какой-то мере получился. И получился портрет советской эпохи.
Эдуард Хруцкий с сомнением отнёсся к описанию первомайской демонстрации. Я «срисовывал» её с записи телевизионной трансляции. Где я раздобыл эту запись, теперь не вспомню, но я сидел перед телевизором, крутил кассету туда-сюда, изучая одежду демонстрантов, надписи на транспарантах, вслушиваясь в звучавшие речи. Так художник сидит где-нибудь в поле и пишет пейзаж. Я же писал «текстовой пейзаж» многотысячной толпы. Позже мне пришлось таким же способом описывать похороны милиционеров для романа «Я, оперуполномоченный», всматриваясь в экран, разглядывая нескончаемую ленту прощавшихся людей, плакавших вдов, бившуюся в истерике маленькую девочку. Понимаю, что будь я свидетелем этих похорон в жизни, у меня остались бы впечатления, но не такие детали: я бы вынес оттуда некий сгусток ощущений, а тут я черпал из того, что происходило передо мной. Важно было стать частью происходившего, и тогда видеозапись позволяла мне жить бесконечно в этом отрезке времени.
Позже видео стало моим активным помощником. В поездках я часто снимаю именно для того, чтобы потом изучать картинку и превращать её в текст. Я обнаружил, что в моей памяти остаются совсем не те детали, которые я потом беру из видеозаписи. Ощущения – это то «живое», что ложится в душу на многие годы. Иногда ощущения легко пробудить музыкой, связанной с тем или иным эпизодом прошедших лет. Но есть детали, которые можно только «срисовать» с действительности. Они не запоминаются. Я включаю запись и вижу тени, трещины, складки… Память восстанавливает передо мной забытое, но теперь уже совсем по-другому, не через чувства, а больше умозрительно.
Выразив свои сомнения по поводу слишком большого объёма сцены парада, Хруцкий всё же согласился, что так и надо. «Они же должны знать, какой была жизнь», – сказал он, имея в виду новое поколение читателей. В одной из рецензий на «Случай в Кропоткинском переулке» написано: «Этот роман можно отнести к жанру исторических полотен, пусть и не широкомасштабных. Да и о каком масштабе можно говорить, когда добрая половина действия книги развивается возле будки постового? И всё же авторы каким-то необъяснимым образом сумели написать картину огромной страны. Взять хотя бы сцену первомайской демонстрации. Описание сравнимо по грандиозности со сценой древнеримского триумфа, сцена огромна, почти недопустима по своей продолжительности, но таких описаний больше нет в литературе!» Мне нужно было рассказать о том, что мне хотелось рассказать, а не о том, что кому-то хочется прочитать. Каждый автор имеет право на свою точку зрения, на свою память реальных и выдуманных событий.
