— Повинуюсь вашей воле, мой господин. Совет Высших Магов Тулузы дает вам дозволение выступить против Джафрюэ де Палазоля из замка Зеленая Лоза. Ваш иск к нему признан законным и подлежащим удовлетворению, — это те самые слова, которые мне так не хотелось произносить, и я, будь что будет, осмеливаюсь на неслыханную дерзость, я добавляю к посланию Совета Магов Тулузы несколько слов: — Но ради безопасности и благополучия вас и вашей супруги молю вас также подумать о военном союзе против французов.
И я замолкаю. Я не могу сказать: «Мой господин, забудьте о вашей ненависти к соседу и о причинах, вызвавших ее. Мой господин, забудьте о вашей чести и добром имени вашей семьи, которые требуют не опускать меч, пока вы не покараете вашего соседа. Мой господин, не затевайте свару с возможным союзником, когда у ваших ворот враг». Только он сам может сказать это себе. А я и так уже сказал слишком много.
Но граф не замечает моей дерзости — он просто не слышит меня:
— Ну наконец-то, дружище! Вы не пожалеете, что доставили эту весть, — я щедро награжу вас. Наконец мои руки развязаны. Этот проклятый мужеложец Палазоль больше не будет позорить наш край! Мы сожжем его заживо, вместе со всеми его любимчиками, а тех, кто попытается бежать, мы вздернем на деревьях вокруг его замка или четвертуем!
* * *
Полчаса спустя, согретый вином, насытившийся жарким из зайца и одаренный прекрасным плащом на куньем меху, я спускаюсь во двор. Я тороплюсь уехать, что бы там себе ни думал мой мерин. Скоро рассвет, и я не хочу терять времени.
Но когда я прохожу по нижней галерее, графиня снова замечает и дает мне знак остановиться. Я вхожу в зал и останавливаюсь на пороге, а она спускается с возвышения и идет ко мне. Пол усыпан тростником, но среди тростинок спрятались сухие стебельки цветов. Когда графиня наступает на них кончиком остроносой вышитой туфельки, они оживают, наполняются соком и раскрывают лепестки..
— Вы уже покидаете нас, господин посланник? — ее голос нежен, как дыхание весны.
— С величайшим сожалением, госпожа моя.
Я кланяюсь и отступаю на шаг назад. Мне очень не хочется, чтобы она подошла слишком близко, чтобы моя способность подавлять магию вступила в свои права, чтобы мимолетное волшебство рассеялось и цветы под ее ногами увяли. Не хочется, чтобы она испугалась. Хотя вскоре ей все равно придется испугаться, но не сейчас.
— Вы привезли добрые вести моему супругу?
— Не мне об этом судить, госпожа моя.
— И все же очень жаль, что вы вынуждены уехать так быстро.
— Если бы не клятвы, данные мною ранее, госпожа моя, я почел бы за величайшую честь остаться здесь и служить вам.
Когда я выезжаю из ворот замка, рассветное солнце бьет мне прямо в глаза. Несмотря на это, я от души пришпориваю коня. Мне хочется уехать отсюда как можно скорее. Есть вещи, которые ты обязан сделать. Есть вести, которые ты обязан передать. Но когда все сделано, ты не обязан оставаться и смотреть, что из этого получится, иначе я давно уже превратился бы в соляной столб… Каждому дню — свои заботы. А у меня впереди еще очень много дней.
Часть вторая. День. Убежище
Дорога в даль вольна бежать,
Кустам сам бог велел дрожать.
А мы должны наш путь держать,
Наш путь держать, наш путь держать.
Иосиф Бродский
Петербург — холодный город. Мне приходилось бывать за Полярным кругом в самый разгар полярной ночи. Там, конечно, тоже не жарко. Но стоит надеть шубу, и мороз бессилен. Разве что пощиплет щеки и заставит тереть нос. В Петербурге не то. Липкая влажная взвесь, которая вместо воздуха проникает сквозь рукава под одежду и не успокаивается, пока не прохватывает тебя холодом до костей. На улице ноябрь, за окном плюсовая температура, но холод выматывает так, что впору заплакать.
Я возвращаюсь с ночного дежурства. Мой троллейбус ползет по Невскому в сером рассветном полумраке. С Васильевского — к Лавре, «на Пески», как говорили в позапрошлом веке. Открывая на секунду глаза, я вижу в створе канала Грибоедова Спас-на-крови — холодный камень сливается с холодным небом. Мне давно кажется, что в Петербурге дома, особенно старые, в союзе с болотом и против людей.
